— Тише! — сказал Кукушкин.
И все замерли, как в церкви во время проповеди попа Александра. В тонких мембранах наушников послышалась музыка. Кукушкин настроил приемник на высшую громкость и передал наушники тете Поле. Она сняла платок, перекрестилась, лицо ее расплылось в улыбке трогательного удивления. Она только и могла сказать:
— Батюшки, а ведь в самом деле играют…
Наушники переходили из рук в руки, и вместе с этим росло восхищение Кукушкиным; он был как бог, и золотой венчик славы уже сиял над его белесым чубом. Наконец наушники попали дяде Токуну. Его рот от неожиданности раскрылся, борода завернулась набок, и в глазах мелькнули веселые огоньки. Видимо, передавали веселую музыку.
— Ой, бабы-девушки, шлеп те во щи! — воскликнул дядя Токун и пустился в пляс. И так разошелся, что чуть не опрокинул приемник, запутавшись в проводах.
Среди гостей Кукушкин заметил Тоню. Подозвал ее и дал ей наушники. Тоня послушала и спросила:
— Правда, это ты сам сделал?
— Он все может, — ответил за Кукушкина дядя Токун. — Он может сделать так, что на кожаном сапоге и на лысине твоего отца борода вырастет!
И Кукушкин никак не мог решить, то ли это похвала, то ли насмешка.
К вечеру пришел посыльный из сельсовета. Кожинских и дранкинских мужиков приглашали на собрание в бабаевскую школу. Вместе с тетей Полей в Бабаево отправился и Кукушкин. Ему хотелось послушать, что будет на собрании, а главное — повидать Алексея Ивановича.
У Алексея Ивановича и Елизаветы Валерьяновны был непререкаемый авторитет. Они всегда были вместе. Они обращались друг к другу на «вы». Все в округе называли их «наши учителя» и запросто шли к ним за любым советом и никогда не получали отказа. Вот и сейчас они сидят рядом с великолепным Красовским, председателем сельсовета, в президиуме, за покрытым кумачом столом, и маленькая Елизавета Валерьяновна, седенькая и подвижная, протирая пенсне, что-то шепотом говорит своему мужу.
Великолепный Красовский начал издалека. Он говорил о гражданской войне и об Антанте. Об издыхающей гидре капитализма, доживающей последние дни, и еще о многих вещах мирового значения, в знании которых, по мнению всего сельсовета, Красовский был настоящий дока. И только к концу речи коснулся организации колхоза:
— Так что, трудящиеся крестьяне, вы должны понимать всю классовую выгоду коллективного ведения хозяйства, только общий труд обеспечит нам дорогу к зажиточной жизни.
— Своего не посеешь — чужого не поешь! — сказал сидящий в первом ряду Козьма Флегонтович своим скрипучим голосом так, что все услышали.
— Сам-то чей жуешь?
— Пусть наш учитель скажет!
Алексей Иванович встал из-за стола; оглаживая бороду, стал ходить перед собранием, как перед классной доской, спокойно доказывая преимущества колхоза.
— Конечно, колхозы для кулаков — смертная петля, а для простого труженика-крестьянина — спасение. Так ведь я говорю?
— Так-то так, да по сторонам оглядывайся! — донеслось из задних рядов.
Кукушкин узнал голос Балабана.
— Пиши меня в колхоз первым! — сказал дядя Токун.
— Тебе что, у тебя ни кола ни двора и узды от чужой кобылы нету!
— Кто был ничем, тот станет всем! — бойко ответил дядя Токун.
Страсти разгорались. Тетя Поля осторожно потрогала Кукушкина за локоть.
— Пойдем домой. Танюшке одной не управиться.
Кукушкин ушел.
Утром в Дранкино пришла страшная новость.
Мужики из школы разошлись за полночь, так и не решив окончательно, быть или не быть колхозу. Алексей Иванович и Елизавета Валерьяновна пришли в свою комнату, попили чаю, и Елизавета Валерьяновна легла спать. Алексей Иванович посидел за столом, проверяя тетради, потом погасил лампу, разделся и подошел к постели.
Елизавета Валерьяновна привстала, освобождая ему место. В это время и раздался выстрел. Заряд картечи угодил Елизавете Валерьяновне в голову. Она замертво упала на подушку.
Хоронили ее через два дня. Весь сельсовет собрался на бабаевском кладбище. Из района прислали двух слепых баянистов, они играли «Интернационал», и им, по своей доброй воле, подыгрывал на скрипке дьячок Силантий Кобыла.
Кукушкину так и не удалось поговорить с Алексеем Ивановичем. Весь день он писал плакат. Поздно вечером отправился на Магрычевский хутор и приклеил липким, как язык тетки Матрены, клейстером плакат к воротам подворья: