Остаться в Чике он решил безоговорочно. Бывают такие движения человеческой души, объяснить которые немыслимо, хотя они и закономерны, и прожить без них человек не может потому, что они единственно правильные.
Двери детского сада отворились, и из них боком, еле протискивая свое тучное тело, вышел человек в ослепительно белом халате. За ним, как цыплята за клушей, в аккуратных пальтишках и пуховых шапочках и резиновых ботиках выкатились ребятишки. Громадный человек выстроил их во дворе по двое, они его слушались и не сбивали строя, потом подошел к первой паре, взял за руку правофлангового, скомандовал: «Ать! Два!» — и они пошли по двору.
Кукушкин загляделся на это бесподобное зрелище, подумал про себя: «Смелые растут!» — и крикнул:
— Федотов!
Громадный человек неуклюже оглянулся, повернувшись всем телом, улыбнулся во все свое великолепное мясистое лицо добряка и силача, оставил ребят и направился к калитке.
Они обнялись через забор. Кукушкин ребрами почувствовал, что силы его друга не иссякли.
Они вошли во двор и сели на низенькую скамейку. Вокруг них играли дети. Федотов не расспрашивал Кукушкина, как будто сам знал, что с ним было.
— Ну, а как ты? — спросил Кукушкин.
— А что я… Вот видишь. Если бы не переправа в Курляндии, мое место было бы не здесь. У меня внутри чего-то случилось. Ослабело у меня внутри. Вот я и нанялся сюда поваром.
— А я думал, воспитателем.
— Нет. Это я два дня по совместительству. Заведующую вызвали в область на инструктаж. А я, как видишь, остался.
К Федотову подошел карапуз и потянул его за руку.
— А!.. — понимающе сказал Федотов. Отвел малыша в сторонку и ловко сдернул с него штанишки. Тот сделал свое нехитрое дело.
— С этими я справляюсь легко. Они меня слушаются. Вон образины, — указал Федотов на привязанных коз, — никак доить не даются. Прямо беда!
— Мне ребятишек кормить. Ты уж извини меня. Ты ко мне вечерком заходи, — и Федотов указал на трехоконную мазанку в конце улицы.
В гостях у Федотова в этот вечер Кукушкину побывать не удалось. Он снова направился на вокзал. В буфете парень в драном кожухе спал, облокотившись о стол. Спутанные волосы спадали на потный лоб. Гитара лежала на коленях.
Кукушкин сел напротив парня и заказал чаю.
Дверь открылась, и в буфет вошел мужчина в высоких охотничьих сапогах, в кожаном полупальто, в меховой барашковой кубанке, заломленной на затылок. Лицо его было покрыто здоровым загаром человека, знающего степь и ветер. Кукушкин узнал Щеглова-Щеголихина сразу. Вошедший сказал только одно слово:
— Покусаев!
Парень в драном кожухе что-то промычал и попытался приподнять голову.
— Покусаев! — повторил вошедший. Парень в драном кожухе встал, и гитара, дребезжа, упала к ногам.
— Опять готов! Не оправдывайся и сиди!
Парень послушно сел. Щеглов-Щеголихин взглянул на Кукушкина и, узнав его, обрадованно воскликнул:
— Гвардия! Выпьешь?
— Не хочу!
— Какие машины водить умеешь?
— Все!
— Откуда сейчас?
— Оттуда!
— Ищешь, где получше?
— Где нужней!
— Тогда порядок!
Так Кукушкин стал шофером директора совхоза.
Около вокзала стоял новый гусеничный трактор с волокушей, нагруженный запасными частями и мешковиной. Они выволокли Покусаева и водрузили его поверх всего вместе с гитарой. Кукушкин сел за рычаги. Директор рядом.
— Трогай!
Смеркалось. Подмораживало. Трактор, отфыркиваясь, как бегемот, по радиатор забираясь в грязь, скорее плыл, нежели ехал, волоча за собой тяжелую ношу. Мотор ревел на пределе надсадно и угрожающе. Кукушкин переключал скорости и ловко лавировал на размытом и раскатанном большаке. Директор дремал, ежеминутно просыпаясь, чтобы показать дорогу. Они брали тараном овраги и снежные завалы, всю эту клейкую ледяную смесь воды, снега и грязи. Свет фар выхватывал из темноты березовые рощицы, стену чернобыла, кривые ивы и далеко голубыми ножницами врезался в степь, растворяясь в пространстве. Иногда в эти ножницы попадал заяц и, смешно вскидывая зад, улепетывал по лучу к горизонту. Через пять часов они прибыли на место.
Покусаев, протрезвев на холоде, сам слез с волокуши и виновато стоял перед директором, придерживая у ноги гитару.
— Ты мне только прямо скажи, можешь ты совсем бросить пить?
Покусаев мялся, не зная, что ему сказать.
— Если тебя, скажем, отправить на год на необитаемый остров, где есть все, кроме водки, выживешь ты или умрешь?