— Тут где-то был родник,— Джано озирается, точно обронил что-то.
За перевалом дорога преображается: крутизна сменяется пологостью, каменистая жесткость — плотностью утоптанного суглинка, а цвет из белого делается золотисто-розовым.
Мы находим родник по звуку — в высоких травах что-то булькает, как вода во фляжке. Там, где из горы бьет ключ, травы выкошены и в глубокой лунке дрожит и сверкает ключевая вода. Пью прямо из лунки. Зубы немеют, холод свинцом приливает ко лбу.
Незнакомые деревья толпятся поодаль от родника. Ручеек стекает в долину, чуть слышно позвякивая в траве.
Ослики на дороге потряхивают головами. Точно укоряют нас в чем-то.
— До чего же он славный! — не удержавшись, обнимаю маленького. Он скачет на месте, выдергивая голову из моих рук, но в глазах его нет страха. Вырвавшись, ослик фыркает, обегает меня и легкой, несколько даже кокетливой поступью шагает по дороге. Ослица, покорная, равнодушная, не знающая ни усталости, ни нетерпения, идет за ним. Она черная, но масть ее не выражена совершенно, как у вороной лошади, чернота светлеет от синеватой на хребтине до мутно белой в подбрюшии.
Присыпанный землей бревенчатый мостик пружинит под ногами. Речушка петляет по долине, сгущениями ивняка обозначая извилистое русло. В прозрачной воде тенью проносятся веретенообразные форели. Иногда они замирают на месте, дрожат, стоя против течения, ломаются и двоятся, поблескивая крапинками. Джано присматривается с мостика, прикидывает что-то. А вода течет под ним — неумолчная, уходящая, грустная.
Тропинка отделяется от дороги и через терновник и заросли папоротника приводит нас на зеленый пригорок.
Джано снимает с ослицы корзины, отвязывает притороченную бурку, бросает на траву.
— Привал, Танечка! Можно и отдохнуть...
Отгоняю ослицу и привязываю поодаль к кусту терновника.
Где-то в невидимом на дереве гнезде пронзительно пищат птенцы.
Хорошо-то как! Тихо. Ясно... Пожить бы так хоть год. Хоть полгода...
В это время ослица кричит. Я пугаюсь. Никогда прежде я не слышала этого крика. Звук рождается в темном животном ее нутре в виде скрипа и хрипа. Потом прорывается наружу, вырастает оглушительно. Она захлебывается прерывистым и сиплым воплем, с вытянутой шеей, с разинутым безобразным ртом. Боже, какая безысходность в этом крике!
Из-за кустов терновника выбегает ослик; подняв уши,торчком, бежит на голос.
Опять тишина, благодать. Солоноватая солнечная сушь в горном воздухе.
Джано... Мог же он напоследок пригласить меня в «Гагрипш» к своему Одиссею или свозить на Пицунду, в «лягушатник» рядом с Домом писателей: там всегда прохладно, музыка играет... А он через ущелье и оползни сюда!
Расправил на траве бурку, вытянулся во весь рост — босой, в вытертых джинсах и расстегнутой рубахе. Сажусь рядом, кладу его голову на колени. Сквозь редкие волосы поблескивает загар. Пробегаю ладонью по волосам, касанием пальцев обвожу глаза и брови.
— Спасибо!
— Не стоит! — роняет, не раскрывая глаз.
Когда я в первый раз заметила на себе его взгляд (это было в столовой), во мне что-то обмерло. Я хотела выйти. По-моему, даже встала из-за стола, но тут же села и, не прячась за головами сидевших между нами, встретила глубокий, несколько тяжеловатый взгляд его карих глаз... Мне легко было оставлять без ответа бестактные вопросы соседки по комнате, но как быть со своими вопросами? С теми, которые я сама себе задавала? Что это? Мимолетный роман в духе времени? Разрядка, которая так нужна начиненным стрессами горожанам? Или искреннее увлечение, прощальная улыбка любви? А может быть, все вместе? .Как мы строги к чужим слабостям и снисходительны к своим!.. Себе-то я могу открыться — я его боялась. Вот правда. Не мужа я боялась, которому изменяла, не самой измены— я его боялась. При всем обаянии, остроумии, порой даже дурашливости в нем было что-то загадочное. Или страшное?.. С каждым днем все больше привыкая к нему, я не могла привыкнуть к этой двойственности. Как будто в домег который я обживала, осталась запертая дверь, при взгляде на которую всякий раз обмирает сердце.
Странно, но меня почти не мучили угрызения совести. Возможно, оттого, что происходящее никак не касалось Игоря, не задевало его. Я не мстила Игорю, хотя знающие нашу жизнь именно так истолковали бы мое поведение. Нет, неспособна я мстить. И неспособна бросить больного мужа. Потому-то я не строила никаких иллюзий.