Он может доказать, вещал прокурор, что преступник совершил свое преступление, применив силу в отношении жертвы; он может доказать далее, что в данном деле имел место обман доверия; он может доказать, кроме всего прочего, что преступление было совершено с применением всех отягчающих вину обстоятельств, зарегистрированных в статье шестнадцатой (параграф первый, четвертый, шестой, восьмой, девятый, десятый, двенадцатый и пятнадцатый) Уголовного кодекса; он может доказать, в конце концов, что данное преступление отягчено также обстоятельствами, изложенными в статье семнадцатой, и в особенности желает подчеркнуть, что преступник подлежит наказанию, установленному статьей сто девяносто второй упомянутого кодекса.
Он положил на стол листки, дрожавшие в его руке, и, проведя тонким батистовым платком по бледному лбу, звонко извлек из своего горла первые, трагически прозвучавшие слова своего обвинения, так сказать в чистом виде:
— Уважаемые сеньоры!..
Он сделал короткую паузу… Обвинительная речь началась. Он был красноречив тем риторическим и амфорным красноречием с грозными прилагательными, разящими глаголами, уничижающими и уничтожающими существительными, какое так храбро обрушивают на голову какому-нибудь случайно попавшему в их лапы бедняге ревностные служители общественного правосудия с целью поразить придурковатую публику, принимающую этот каскад общих мест за вершины ораторского искусства. Если б мы хоть на мгновенье поверили молодому прокурору, мы убедились бы, что в целом мире не найдется человека опаснее, чем индеец Жозе Тапуйо. Этот человек, которого благородный гражданин Бразилии извлек из жадных рук дикарей для того, чтобы ввести, как родного, в свой священный домашний очаг, этот облагодетельствованный человек, движимый инстинктом творить зло (увы, нередко упоминаемым судебной хроникой), похитил во мраке ночи маленькую девочку, ангела, составлявшего цель жизни ее воспитателя и крестного, — взобравшись на эту эмоциональную гору, прокурор сделал длинную паузу, которую объяснил стеснением в груди от накипевшего негодования, — и завел ее в непроходимые дебри, которые сей свирепый ягуар, — оратор указал на Жозе, слушавшего с глубоким вниманием, — не должен бы никогда покидать, ибо подобным ему не место в цивилизованном обществе, и там, обманув доверие несчастного ребенка, утолил на нем жажду крови, живущую в его черном сердце… Да, сеньоры, сей зверь в облике человека, который сидит перед вами, — и, полный священного гнева, за который в здешних органах правосудия так неплохо платят, прокурор снова указал пальцем на индейца Жозе Тапуйо, сидевшего очень чинно и с выражением уважительного внимания на лице — не поколебался ни на мгновение перед тем, как вырвать своими острыми когтями из нежных рук всеми уважаемой матроны, какою является теща сеньора Арауаку, девочку, являющуюся для ласковой, кроткой пожилой женщины утешением ее благородной старости, лучом солнца, согревшим ее одиночество, растопившим лед ее тоски, — вырвать для того, чтобы злодейски убить и — о человечество, как низко можешь ты пасть! — к тому же еще и зарыть в безвестной глуши!..
В таком тоне прокурор продолжал всё дальше и дальше, дрожащий от гнева, страстно ратующий за высокую мораль и священную неприкосновенность породившего его общества, взывающий к гуманизму и справедливости, неистово размахивая в воздухе тощей рукою, как архангел пламенным мечом, и закончив громоподобным требованием применить к преступнику — «смрадному продукту гниения, от которого следует избавить цивилизацию», — высшую меру наказания, предусмотренную статьей сто девяносто второй Уголовного кодекса, — смерть!..
И сел, нарочито утомленный, в театральной позе, с видом триумфатора, снисходительно улыбаясь зрителям, выражающим свое одобрение явно, но в полной немоте. Слово предоставили защитнику. Молодой адвокат встал и медовым голоском произнес первые слова своей речи. Он был когда-то учеником духовной семинарии, и от этого воспитания осталось в нем на всю жизнь что-то робкое, заискивающее, льстивое. Говорил он, не подымая глаз, но когда подымал и взглядывал на публику, в лице его можно было прочесть ум и в глазах — некую живость мысли. Он не отрицал преступления, и не было у него особого желания спасти преступника от смерти. Он просто выполнял обязанность, возложенную на него судом как на защитника, за что муниципалитет обязан был выплатить ему определенную сумму, он точно знал какую. Он говорил холодно и тускло. Указал, что его подзащитный — всего лишь бедный сын лесов, который, если его в лучшем случае и коснулась святая вода купели, всё же не был никак приобщен к христианской морали и не усвоил ее уроков, оставшись, таким образом, чуждым этой высшей морали человечества, единственно праведной, — он возвысил голос, — единственно справедливой, единственно способной освободить человека от греховных побуждений, ведущих к преступлению.