— И где носит? Сопли-то утри! — сказала она, вытирая Шико нос холщовым передником, пахнущим кухней. Потом, внимательно оглядев мальчика, заметила, что ноги у него все в грязи.
— Да где ж ты так завозился, сынок? — спросила Розарио, гладя его по жестким курчавым волосам. Потом оправила на нем платье своими худыми, прохладными, чисто вымытыми пальцами: — Бедняжка!
Негритянка всегда ухитрялась как-то позаботиться о нем, помочь ему. Бежать надо, уверяла она. Искать приют где-нибудь в другом месте. Уйти отсюда… И сейчас, как все время в последние дни, она повторила:
— На ферму к твоей тетке Доре, она — хорошая.
Шико и сам думал про ферму тети Доры. Туда отвезли маленького братишку, новорожденного. Всех детей роздали родственникам и знакомым после того, как мать умерла. Это на время, утешал отец, но у отца и у детей стоял комок в горле: все были уверены, что никогда уж больше не соберутся под одной крышей. Смерть матери, внезапная, придавила их. Они смотрели друг на друга, не видя. Все смутно чувствовали, что здесь, у этого гроба, кончилась их семья. Новая жизнь, слепая, темная, начиналась с этой минуты. Крестный Шико, вернувшись с похорон, милостиво предложил взять мальчика к себе. И тотчас же подъехал на своей холеной крупной кобыле, обнял вдовца и посадил мальчика позади себя. Огромная, гривастая, величественная, кобыла ровным шагом пошла по дороге. Шико не оглянулся.
— Держись крепче, — сказал крестный, ничего более не прибавив за всю дорогу.
Грудь сжимало, в горле пересохло… Шико вспомнил покойную мать, видел вновь ее лицо, ее длинные черные волосы, слышал вновь ее голос. Шико крепко держался за пояс крестного. Крестный был огромен, спина у него была широкая, как стена — и, как стена, безмолвная, враждебная. Солнце жгло. Маленькой робкой пяткой Шико касался потного бока лошади. Боялся, что старая шапчонка упадет с головы, старался не задеть большим пальцем босой ноги высокий сапог крестного. Весь напрягшись, старался противостоять тряске, избегать соприкасаний с этой потной враждебной спиной сидящего впереди человека, ни разу не обернувшегося к нему. Кобыла шла крупной резкой рысью, дороге, казалось, не было конца. Наконец въехали на широкий двор фермы, крестный спешился и отдал первый приказ:
— Отведи лошадь в стойло! — И, не обернувшись, не сняв широкополой соломенной шляпы, вошел в мрачное приземистое строение, служившие ему домом.
Шико так и остался возле лошади, не зная, что с ней делать. Хотелось плакать. Сердце его билось, как маленький зверек, зачем-то попавший в ловушку, расставленную для хищников. Тут-то и появилась Розарио, насупленная, с сердитыми глазами. Уперлась руками в бока и обошла его кругом, разглядывая. Крикнула работника, чтоб отвел лошадь, взяла из рук мальчика узелок с платьем и повела в дом. У Шико подкашивались ноги после долгой тряски, болели бока, спину нажгло, вот-вот пойдут пузыри. Вечером Розарио приготовила ему таз с теплой соленой водой, чтоб обмыть спину. Дала ему чашечку жидкого кофе и заперла в тесную комнатушку, пахнущую соломой. Все было непонятно, безразлично, глухо… Шико спрятал голову под жидкое одеяло, и сверчки с жабами отделили его своим пеньем от остального мира.
Дни и ночи сменяли друг друга, но жизнь остановилась. Шико никогда больше не слыхал вестей об отце, уехавшем куда-то далеко, в другие края, в поисках новой, другой какой-то жизни или просто забвения. Братья, тетя Дора, весь мир отступили куда-то назад, умерли вместе с матерью. Крестный часто ездил в город, но ничего ему не рассказывал. Верхом на высокой своей лошади, мрачный, далекий, отдавал он несколько быстрых, отрывистых приказаний и уезжал. Возвращался, когда его меньше всего ожидали, с тем же замкнутым лицом, снова отдавая приказания и выговаривая за недосмотры.
— Я взял его из милости, но он придурковатый, — сказал он как-то, указав на крестника.
Лучше всего для мальчика было, когда о нем забывали и он мог день-деньской проводить на пастбище среди животных или в полях, где батраки терпеливо трудились на хозяйской земле. Хорошо было также в холодные вечера разжигать вместе с Розарио огонь в кухонной печи, под неторопливый рассказ негритянки, нанизывающей одна на одну старые истории без конца и начала, о других временах, о других краях, о людях, которых уж нет на свете.
— Кристино проводит тебя до вершины холма, — сказала Розарио.
Но вдруг негритянка и мальчик вздрогнули, как заговорщики, убедившиеся, что раскрыты, — из дому послышался голос крестного:
— Шико, где ты, черт тебя возьми!