У них свои интересы, своя общность, своё веселье и свои тревоги, поскольку все они — геи. Многие из них заражены вирусом иммунодефицита. Организация, в которой она работает, создана была специально в помощь больным геям. Её предупреждали, но она не испугалась, только радовалась, что нашлась работа по силам, а то, что молодые, весёлые пареньки, не обращая на неё внимания, бреют друг друга в рабочее время, стригут, целуются, обнимаются за вешалками, кормят друг друга с ложечки ланчем, её не волновало, ей так было даже спокойнее.
Целый день она методично сортировала пожертвованную одежду, развешивала, ставила цены — и что ей до того, что босс заперся в их единственном туалете со своим помощником — она не хотела представлять, что они там делали, плохо только, что раковину обрушили и никогда на место не поставили. Наверное, чтобы другим не повадно было. Но всё с лихвой искупалось тем, что склад их находился тогда в Манхэттене. Да еще в самом прекрасном его месте: в Челси. Ей нравилось само это слово. Иногда по дороге от метро она сама себя спрашивала: «А вы где работаете?» и сама себе отвечала: «Я в Челси работаю». А навстречу ей двигалось множество людей, каждый настолько сам собой поглощен, сам в себя устремлен — невольно рождалось ощущение какой–то общности, когда каждый сам по себе, но все вместе. И нет и быть не может такого одиночества, которое стояло бы особняком, в чем–то исключительного, не вписывающегося в эту общность. Вот тогда- то ей и пришла в голову мысль, что одиночество — это и есть свобода. Или наоборот: свобода — это одиночество.
Но всё на свете течет и меняется: старый босс ушел, пришел новый, нашел, что склад в Манхэттене слишком дорог и слишком мал, приискал новое помещение в настоящем складском районе — настоящий большой склад. Почти все геи никуда двигаться из Манхэттена не захотели, кто–то перешел работать в магазины, кто–то уволился, но новый босс этим не опечалился и нанял, в основном из числа клиентов, не столько здоровых, но молодых баб. И переехали.
До того, как ей довелось побывать на новом месте, она не очень огорчалась: босс говорил, что через реку виден Манхэттен, к тому же не слишком далеко от её дома. Но в первый рабочий день на новом складе подумала: «Да, наверное, Господь Бог забыл об этом уголке Нью — Йорка…» Район складских трущоб, заброшенных развалин, некрытых асфальтом переулков, вечно разрытых. Поскольку вечно лопаются канализационные трубы…
Между этим районом и метро проходит железная дорога. Манхэттенские врачи, адвокаты, прочий чистый люд, обустроивший своё жилье на Лонг — Айленде, сойдя с поезда, поспешно ныряют под землю — две остановки, и они в своих офисах. Те же, кто работает на складах, идут в сторону железной дороги, подымаются по довольно высокой лестнице на мост над путями, переходят его и — оказываются в другом мире. В мире запустения, развалин, тяжкого потного труда. Еще вечная свалка под мостом, при подъеме на лестницу как бы предупреждает: вот сейчас перейдёте мост и всё — там иной мир, иная жизнь… И в этом ином мире очень уместно помещение Армии Спасения: вся городская безработица, вся нищета, всё бездомье ошивается здесь, разживаясь банками консервов, тряпьем, устраивая себе лежбища среди складских отбросов. На язвенных, полусогнутых ногах переползая через мост, ночует под ним, оставляя после себя рваные одеяла, добытые в Армии Спасения, пустые банки, окурки, блевотину и кучи дерьма.
Они переехали в середине сентября, дни стояли еще солнечные, но темнело всё раньше и раньше. А вскоре на мосту произошло ужасное событие: работницу с соседнего — нестерпимо вонючего — рыбного склада, задержавшуюся на работе затемно, на мосту настиг насильник и изнасиловал. По всем складам ходили полицейские, показывали фоторобот, призывали к осторожности. Босс целую неделю отпускал всех домой на час раньше. Причем не только баб, но и мужиков тоже. Она смеялась про себя: «Этих–то чего? Они сами кого угодно изнасилуют…» Но через неделю босс спохватился и издал указ: работать сколько положено, но по одному не расходиться, только всем скопом, под предводительством его заместительницы.