Она тоже взглянула в окно, в котором, бурей от леса, плыла серая, темная, черная, угольная дымка, постоянно меняющая форму и цвета, размазываясь по голубому небу.
— Ну, тогда я пойду и всем помогу! — ложка вынырнула из рагу, устремившись в окно, в сторону жуткой дымки, разбросав по столу картошку.
— Придержи коньков, — добродушно проскрипела пожилая женщина. Прибрав седые, серебреные волосы за острые уши, она протерла тряпкой стол, собрав разбросанную картошку и в один момент, вытащив из ладошки, воинственно наставленную ложку, вернула ее в тарелку. — Вот поедите, так и отправитесь помогать, но в лес ни нагой.
— Ну, ба! — крикнула девочка, резко повернувшись на стуле, наблюдая за бабушкой, вымывающей посуду.
— Фось, а ну не вертись! — Карн укоризненно, тихо стукнула ложкой по краю глиняной тарелки. — Доедай и пойдем.
И она вновь оказалась перед глиняной тарелочкой с рагу.
— Вот поедим и пойдем, — проворчала она себе под нос. — А почему нельзя помогать в другой деревне?
— Папа запретил, — объяснила сестра, доедая рагу. — Да и мама не в восторге будет, там опасно.
Да, кто бы знал, что всего в двух километрах от нее живет человек, с которым она будет делить мысли, переживания и эмоции, ощущая как свои собственные и понимая их, как горный ветер понимает драконов, мчащихся на его потоках.
— … Не знаю я, как выглядел твой дом до и после пожара и сохранился ли он вообще. Не известно мне, как выглядел Алок, пока был жив и единственное что я о нем помню это рев, пробирающий каждую иголку сосны в почерневшем лесу.
Да, единственное воспоминание, которое не угасало со временем.
— Фось, еще ведро! — Карн, аккуратно выплескивая воду из лохани, теряясь в толпе, гасила горящую хвою свалившегося дерева.
Схватив ведро, девочка потащила его к колодцу. Закрепила, звякнув цепью, гремя, тянула ручку, перемещая, опуская ведро все ниже, а следом поднимая. И вот забрав полное ведро, поспешила к потухающему дереву, как из глубины далекого, горящего леса, вырвался раскатистый, бьющий по ушам, оглушающий рев, всполошивший улетающих черными группами, словно мотыльки, птиц. Ведро, треснув, рухнуло на траву, вылив воду, и она уткнулась в тёплую темноту, пронизанную запахом гари. Что-то мягко легло ей на голову.
— Не бойся, нас он не тронет.
Она подняла голову, увидев Карн, в руку которой вцепилась.
— А если тронет?
— То мы ему «ух»! Ведрами по голове! — и она вскинула руку со, звякнувшей железной ручкой, лоханью.
Эрс уставилась на окрашенную луной, серебряную ручку кинжала, вонзившуюся в разрытый череп. И в наступившей тишине послышался скрежет и, не успев обернутся, они услышали свист и треск. Между стрелой и кинжалом, скособочившись, возвышался блестящий, бравый меч, поблескивающий гардой, украшенный красной руной. Шараф, осознав, что на него смотрят, сконфузился, разведя лапы.
— Ну а что? Ведь так делают друсья, — и под кивок Фоси, поспешил сообщить. — Я лошадей привясал! — но поняв, что никто никуда не двигается, указал куда-то в сторону земляной стены. — Пора выбираться отсюда! Я лестницу вырыл и костер готов.
— Костер? — удивленно переспросила Эрс, понимая, насколько она отстранилась от мира. Но и оставаться здесь нельзя было. Тогда она поднялась, отряхнула брюки и, с треском разлетевшихся щепок, вытащила стрелу. Оторвав полоску ткани от льняной рубахи, она перевязала стрелу у оперения, вложив в колчан. Шараф аккуратно вытащил меч, вложив его в ножны. За ним последовала Фося и, поднявшись по вырытым ступеням, они скинули в три расщелины черепа землю, зарывая раскопанную черепушку разбросанной землей.
В ночи тянулась, шелковой лентой по ветру, лесная мелодия. В ворковании горлиц наступало молчание, уступая место, еле слышному, стрекоту сверчков, иногда замолкающих, позволяя горлицам вступить в партию с шорохом травы и закрытых, полевых бутонов. И лишь иногда, когда все медленно затихало, редко позванивали звезды, далеко в небесах.
Костер выбрасывал языки пламени, закручивая их, пуская в неясный танец. Перекусив найденными овощами и вяленым мясом, путники легли на траву, забыв про спальные мешки, решили недолго полюбоваться пламенем, после чего закинуть хвою в костер и только потом лечь спать. Но через некоторое время они уже провалились в сон, забыв и про хвою, и про затухающий костер, отдавшись теплому, летнему ветру, колышущему высокую траву, ставшую постелью для таких родных незнакомцев.
— Так, — знакомый конюх, почесав седеющий затылок, рассматривал блокнот с пожелтевшей бумагой. Вновь и вновь перечитывая, коряво написанные, имена и фамилии людей, он нервно перелистывал одну страницу за другой, пытаясь найти три знакомые, принадлежащие путникам, выстроившимся перед ним с лошадями. — Где-то здесь, — он вновь перечитал списки и оторвавшись, издал пронзительный свист, вновь взглянув на бумаги.