Теперь он стоял под дулами пистолетов, перед стариком мадьяром, — но привел сюда поручика долг офицера, а не злоба к народу, которого он не знал. В этом была его слабость и печальное преимущество: мадьяр, если он сколько-то умен, не мог не заметить отсутствия вражды в открытом взгляде русского.
— Дайте слово, — проговорил старик, — что вы не прибегнете к оружию и не позовете своих солдат.
— Охотно, — ответил поручик. — Здесь нет военного противника, а мирным жителям мой свинец не опасен.
Тут заговорил в бреду человек, лежавший на скамье, заговорил не по-мадьярски, а по-польски.
— Вы владелец этого имения? — спросил поручик.
Яростные, ничем не сдерживаемые мадьярские проклятья вырвались из уст старика.
— Владелец — предатель, он с австрийцами! — ответил наконец старик. — И он, и его сыновья недостойны имени венгерцев. Мы нашли здесь короткое прибежище: моя семья, дочь и сын. Сын заболел, он не приходит в сознание…
«Зачем он лжет, я ясно слышал польскую речь?» — подумал поручик, но не стал уличать старика. Поручик представился, мадьяр назвал себя: Иштван Кодай, и они прошли под лестницу.
— Мария Кодай, — сказал старик, коснувшись рукой темных волос дочери, спадавших на зеленый бархат плаща, но не называл ни дряхлого, согбенного монаха, ни сына, смертельная бледность которого вернее всего говорила об опасной потере крови. Голова повязана окровавленным шарфом, тело по грудь прикрыто крестьянской буркой из овечьих шкур. Дочь Иштвана не смотрела на поручика, даже ненависть была сейчас бессильна перед ее страданием, перед чувством, которое соединяло ее с умирающим поляком. Как бы ни любила она брата, такой взгляд сестры невозможен, это смотрела любовь, великая любовь, которая однажды делает человека, рожденного другой женщиной, самым близким тебе.
— Кто этот поляк? — спросил поручик Т.
— Я расскажу вам все, как дворянину и человеку чести, — сказал старик. — Оставим их.
Он увел поручика в дальний угол залы. Поручик успел разглядеть на соседней с лежавшим поляком скамье и пуховую, с низкой тульей шляпу, опоясанную черным крепом, и окровавленный доломан, и широкую саблю с эфесом в ножнах, брошенную на край стола, и понял, что встретился с не совсем мирными мадьярами. Старик не скрывал этого: возраст не позволил ему вступить в регулярное венгерское войско, и он предался деятельности ландштурма, пробивался от деревни к деревне, от мызы к мызе, искусно минуя австрийских шпионов, горные заставы и разъезды улан. Сотни ополченцев обязаны ему тем, что избрали дорогу чести и служения великой республиканской идее. Гергей и Бем и генерал Дембинский гнали солдат Габсбургов, в Трансильвании австрийские войска открыто бежали, республика была близка к победе, но случилось непоправимое: в дело вступили корпуса Паскевича. При первом сближении венгры инстинктивно, обманывая себя, принимали русских казаков за переодетых австрийских улан, полагая, что царь дал австрийскому императору только костюмы, гардероб европейской трагедии, но не исполнителей! Увы, пробуждение было ужасным: против нескольких тысяч поляков, которых сердце привело под знамена республики, австрийцы получили 200 000 заемных штыков, артиллерию и казачьи сотни. Молодой поляк, офицер Дембинского, был прислан помочь ландштурму в обучении и в бою, события отрезали его от штаба Дембинского, и он остался здесь; честно сражался, покорил сердца ополченцев и, более других, сердце Марии Кодай. По ее настоянию они сегодня обвенчались в замке, и удары колокола в ночи — это согласие господнее на их святой союз…
Из-под седых, с чернью, бровей старик наблюдал за поручиком. Взятый врасплох, забыв даже застегнуть мундир, поручик думал о том, как поступить? Старик ненавидит австрийцев — ну и пусть его, это их домашние счеты; ведь и у него самого сочувствия к Габсбургам ничуть не больше, чем к российскому самодержцу. Однажды на привале поручик спросил у заряжающего, знает ли он, зачем пришел в чужую землю? «Как не знать! — вскричал находчивый казак. — Немцев за уши из грязи вытаскивать!» Бог с ней, с Австрией, — одолжение, которое ей сделал сегодня Санкт-Петербург, еще откликнется изменой и вероломством, ибо есть одолжения унижающие, зовущие к отмщению, и нынешняя щедрость русского двора именно такого сорта. Но эти люди — суровый старик и беспамятный поляк — вчера стреляли не в одних австрийцев; и зачем здесь поляки, что им проку в том, чтобы венгерские магнаты, разодетые в шитые золотом чикчиры, в бобровые шапки, в гусарские сапожки, с дорогими каменьями, посаженными где только возможно и невозможно, помыкали неимущим людом, соперничая в пышности с французской знатью и германскими князьями?!