Скоро пан Теодор открыл, как ничтожно его поприще среди миллионов американских немцев. Они уже имели обширную печать и своих пророков — католических, протестантских, революционных, из числа рыцарей 1848 и 1849 годов. И однажды, уснув правоверными немецкими эмигрантами, ксендз и его экономка проснулись польскими патриотами. Его патриотизм оказался истовым и пылким, и Матильда делила с ксендзом безвестие, переезжала из прихода в приход в штатах Иллинойс и Висконсин.
Пан Теодор пренебрег миллионами немцев ради тысяч бездомных поляков и не прогадал. Первые польские газеты, разобщенные костелы, голодный эмигрант — все искало верховного вождя. Скоро безвестный ксендз сменил штопаную рясу на добротный церковный сюртук, а захолустный приход — на костел св. Войцеха в Детройте, одном из главных центров польской эмиграции. Даже и далекая родина услышала голос пана Теодора. Он объявил в газетах, что видит необходимость в объединении поляков всей Америки, а кто еще, кроме церкви, мог собрать тысячи разбросанных по стране, бездомных, нуждающихся, а то и отчаявшихся людей? Вместе с ксендзом Винцентом Барчинским он создал Объединение Польских римско-католических церквей; но с обидой обнаружил, что и этот подвиг не изменил его места в церковной иерархии. Тогда он обратил взоры к мирским делам. Он испепелял гневным словом иммиграционных агентов, власти графств и штатов, которые поселяли доверчивых поляков в диких местах, вымогали последний грош и оставляли их умирать в дебрях. Он проповедовал, что польская эмиграция должна перейти в ведение агентства, освященного правительственным патентом; что каждый поляк уже на корабельной палубе в Атлантике должен знать, в каком графстве он поселится по прибытии в Штаты, — получив свое будущее место в специальном депо эмиграционного агентства пана Теодора, созданного и в Польше. План ксендза был так хорош, что несчастный эмигрант впал бы в новое рабство, не имея свободы выбора, доверяясь комиссионерам пана Теодора; из несвободы монархии он попал бы в новую несвободу и зависимость. На теле республики высыпала бы уездная сыпь добровольной польской черты оседлости, где царил бы костел и пророк его — пан Теодор.
Но власти республики оказались непреклонны. Взвалив на себя заботу об иммигрантах, пан Теодор взял бы и их деньги; польская эмиграция росла, агенты и комиссионеры Кестль-Гарден уже приноровились выуживать из польских сюртуков и кафтанов затасканные кредитки и монеты европейской чеканки, — не было причин уступать эти деньги ксендзу.
Пан Теодор не рассчитал сил; церковный благовест вскружил ему голову, католические листки внушили гордыню. Честолюбивый пробст отправился в Вашингтон, осаждал Белый дом и Капитолий, а возвратясь в Детройт, нашел занятым и свое место в костеле св. Войцеха. Ему дали самому выбрать новый приход, и, на удивление всех, пан Теодор избрал Радом с деревенским костелом святого Михаила-архангела. Радом — его последний редут, ниже ему идти некуда, выше — не пустят враги.
Я рассказала о Гирыке, чтобы вы знали, какой противник открылся нам весной 1875 года. В его приезде на юг Иллинойса было признание Радома, простое захолустье не привлекло бы славолюбивого пробста. Он искал сильной общины, новой земли и будущего. И самое имя — Радом — исконно польское — влекло ксендза; отчего не быть епархии Радом? Эшли или Бельвиль — не польские имена.
Число поселенцев достигло четырехсот. Фермеры повезли дешевое зерно на юг, в Сент-Луис и Кейро; озимые вышли из-под снега сильные, густые, и весеннее зерно легло в хорошую землю. У колонистов завелись деньги, а с ними и дома росли легче, — иные поселенцы, вслед за фермой, построились и в Радоме. Сбывалась вера Турчина: окрестные ирландцы, янки и немцы, сначала субботние гости радомского салуна с музыкой, обзавелись участками и принялись за постройку. Вечерами, не зажигая огня, мы слушали у окна разноязыкий Радом, и Турчин радовался, будто его рай вполне удался. Но отрезвление приближалось. Оно шло к нам на коротких ногах ксендза, державших сильный торс.