— Есть верный способ укорениться в Радоме, — сказал Турчин. — Я и прежним ксендзам советовал: купите землю.
— Все наше сословие — бедняки, а особенно на чужбине.
— Здешние условия удобные; я выговорю вам особые льготы.
— Теплая плебания, честные прихожане — вот моя награда и вся льгота, — уклонился ксендз.
На том и расстались: этот массивный, широкогрудый человек на коротких ногах был по-своему изящен, легок в уклончивости, в отступлении, ни на вершок дальше того, что именно требовалось.
Удача надолго поселилась в Радоме. Лето стояло жаркое, но среди ночи на пашни и луга часто падал дождь, опускался с тихим шорохом, точно задержанный в небе заботливой рукой, чтобы не помешать короткому сну тружеников. Поутру радомцы, видя обильно политую землю, омытую листву, теплые лужи на дороге, тяжелеющий колос, радовались, а люди истовой веры охотно соглашались, что обязаны удачей и новому пробсту. Особенно усердствовал Ян Козелек; прежние ксендзы не имели в его глазах ореола учености, — с Кандидом Козловским одноглазый сапожник пускался даже в дерзкие диспуты. Пан Теодор стал кумиром Козелека; после соперничества с несколькими ксендзами он ощутил потребность в смирении. К тому же до постройки плебании ксендз снял дом Козелека; в мае сапожник перенес свой тюфяк и инструмент в летний сарай.
Турчин подолгу жил в Радоме, а Михальский — в Чикаго. Новопоселенцы, присланные им, были все поляки. Долго не выезжая из Радома, можно было подумать, что весь Иллинойс заселен одними поляками и некого больше ждать в колонию, кроме иммигрантов-католиков. Изредка приезжал и ирландец или янки — друзья Турчина или Драма, полковые сподвижники, кого удалось склонить к переезду письмами и обещанием льгот.
Однажды вечером в начале июля мы встречали на станции семью новопоселенцев из Маттуна. Тэдди Доусон наезжал в Радом, передавал поклоны от матери Томаса, увозил от нас письма к ней и несколько банкнот. Теперь она с семьей брата, разорившегося фермера, приехала к нам. Нагрузив пожитками ручную тележку, мы шли в направлении нашего дома, расспрашивали вдову Морган о Маттуне, печалились, что дом, в котором вырос Томас и получил однажды ночлег Линкольн, куплен Иллинойс Сентрал на снос. Лицо вдовы еще было в слезах, когда навстречу нам показалась другая тележка, с Козелеком и Яном Ковальским, а ксендз и Матильда шли рядом. Плебания стояла готовая, с высоким крестом над входом. Наш приземистый, теплый дом изменился: смотрел строго, с наружной святостью и холодом горних вершин.
Пан Теодор приветствовал новоселов по-польски и встретил недоумение. Я объяснила, кто они, ксендз по-английски осведомился об их вере и услышал, что все они — протестанты. Он пожелал им божьей помощи и пошел своей дорогой, не дожидаясь, когда Ковальский и Козелек столкнут с места перегруженную тележку.
Наутро между Турчиным и ксендзом вышел громкий разговор.
— Зачем вы мешаете нашему делу, пан генерал?
— О каком деле вы говорите?
— Дайте нам, хоть на чужбине, сойтись в свое братство, хоть тут не притесняйте нас…
Ксендз говорил жалостливо, с просьбой, как покоренный иудей с римским прокуратором, как мелкий шляхтич с наместником белого царя; в его униженности, как отравленный клинок в ножнах, пряталась оскорбительная дерзость.
— Я знал многих поляков, — ответил Турчин. — Они любили родину и умирали в Карпатах за свободу мадьяр.
— Но пан генерал служил Паскевичу! — перебил его ксендз.
— Паскевичу служил не генерал Турчин, а молодой поручик Турчанинов, — вмешалась я. — Этот человек всей жизнью искупил свою ошибку, а как замолили грехи вы, прусский капеллан?
Ксендз вежливо поклонился мне:
— Хорошо, когда встречаются люди, которые знают все друг о друге!
— Вот и с вами приехала в Радом не полька, — не дала я ему отговориться безделицей, — а прелестная немка… и это грех?
— Пани Матильда — прислуга и добрая католичка. Прислугой берут и черных, пани Надин.
— Не смейте ее называть Надин, вы… хлыщ церковный! — рассвирепел Турчин. — Она госпожа Турчина, Надежда Алексеевна Турчина, вот она кто для вас, а не Надин.
— Простите, — смиренно поклонился ксендз. — Простите, пани, мы, поляки, не привыкли к отчеству.
— Я не то что в слуги, а в братья лучше возьму черного, чем вас! — грохотал Турчин. — Из одной миски с ним буду есть!
— Чем же так провинилась польская кровь, пан генерал?
— Какой вы поляк! Вы крохотный церковный Наполеон, честолюбец, жаждущий поприща. Прежние наши ксендзы славные были люди… а в вас от дьявола больше.