С приездом нотариуса Джошуа Форда я не оставляла Турчина одного: он слишком легко переходил от смеха к сжатым кулакам. В старых купчих открывались ничтожнейшие ошибки; не обнажив лесной земли, нельзя вполне увидеть ее пространство, малые овражки, спрятанные в лещине бугры, границы двух владений. Нотариус откладывал заподозренные бумаги в сторону; по левую руку — ошибки, якобы в убыток Иллинойс Сентрал, по правую — в ущерб фермеров. Чтобы вы знали, какую мизерную партию разыгрывал Джошуа Форд, скажу, что Турчина вызывали по трем делам ответчиком в мировой суд, — нашлось трое холодных нечестивцев! — и что же искали от человека, отдавшего колонистам тысячи? Вот позорные числа: 5 долларов 54 цента, 3 доллара 48 центов, а о третьих и сказать стыдно, как согласилось правосудие графства сзывать своих жрецов ради этих 75 центов! Если бы мы и захотели расплатиться по искам, не допуская до суда, Тадеуш Драм не позволил бы этого сделать; последовали суды, приговоры в пользу истцов, апелляции Турчина в окружной суд графства Вашингтон, и трижды новое наше поражение, и исполнительные листы на руках у обидчиков.
Покидая суд, Тадеуш Драм — он представлял в суде Турчина, — приглашал выигравших истцов к себе в лес для полного расчета, обещая деньги и еще кое-какие подарки, а если они сунутся к генералу, добавлял он, то там их встретит ружье самого Драма: за такое удовольствие он готов и на каторгу. Истцы струсили, а к нам пришел Джошуа Форд; в его портфеле лежали исполнительные листы, перекупленные у фермеров, ничтожный иск Иллинойс Сентрал к своему земельному агенту по погрешностям старых купчих и, увы, чикагский вексель Турчина, о котором говорил Хэнсом. Нотариусу вексель передал Йозеф Крефта: ростовщик перекупил и вексель и закладную у своего чикагского собрата. Срок векселя истекал в апреле, 300 заемных долларов угрожали нам разорением: потерей дома и земли.
Зима затянулась, снег падал скупо, не укрывая земли; мерзлая, она громко отзывалась шагу колонистов и копытам лошадей. Среди жестокой ясности этой зимы, под ветрами, которые свободнее прежнего гуляли по Радому, под багровым солнцем, в Турчина, как ни повернись, попадали отравленные стрелы. Совестливые люди, не зная, как вступиться за нас, реже стали ходить мимо нашего дома. Друзья приходили: Ян Ковальский с женой, оба плотника, братья Гаевские, Ян Новак, Михаил Витта. И они, отворяя калитку, всходя на наше крыльцо, озирались на окна плебании. Случалось, Турчина останавливал на улице или в лесу оробевший фермер; сняв шляпу или картуз, сбиваясь с тона, он показывал свои бумаги, допытывался, нет ли в них ошибки, показывал на какие-то места, обведенные пером нотариуса. В спину ударила «Католическая газета»; четверть века прошло с того дня, но мы так и не вырвали стрелу из живого тела, ядовитый наконечник остался у самого сердца. Газета сочувственно писала, что «генерал Турчин, так много сделавший для польской колонии, находится ныне в финансовом затруднении, но в банкротстве генерала нет ничего постыдного, никакого гешефта или нечистоты, а исключительно результат неосмотрительности и граничащей с мотовством щедрости пана Турчина». Газета даже звала помочь Турчину, предостерегая, однако, что судьба польского поселения требует хладнокровного вмешательства обеспеченных людей. «Пан Турчин всегда найдет себе в Радоме хлеб и пристанище», — заключала газета.