Мы не сразу увидели Нью-Йорк. Прежде нью-йоркским ботом от нас свезли чистую публику, американских граждан, а нас усталая до хрипов машина повлекла дальше, на оконечность острова Манхэттен — туда, где сливаются воды Гудзона и Ист-Ривер, к мрачному строению с громким именем Кестль-Гарден. Некогда здесь зеленел луг, уставленный ветряными мельницами; едва всхолмленная земля, где днем неторопливо двигались овцы, а вечерами прогуливались усталые нью-йоркские работники. Затем на месте мельниц вырос угрюмый, с обширным подворьем, военный форт. Но никто не угрожал Манхэттену, и однажды отцы города решили сделать здесь музыкальный зал, оживить старые камни божественными голосами Гризи и Марио; однако музыке оказалось здесь неуютно, концерты перенесли ближе к Пятой авеню, а в Кестль-Гарден сделали эмигрантское депо. Случилось это за год до нашего прибытия, но и за один год громадный зал Кестль-Гарден, казарменные помещения, коридоры и галереи, стены форта и самый его воздух прониклись запахом нужды и эмигрантских котомок.
Никто не ждал нас здесь, зал родственных свиданий был нам не нужен. Я стоял один, — Надя ушла с француженками на переговоры с эмигрантскими комиссионерами, — разглядывал таблички, на которых названы ремесла, приглашая иммигрантов разделиться по труду: механики, типографские рабочие, лесорубы, каменщики, плотники, кучера, каретники, слуги… Таблички, писанные на трех языках и прибитые над дверями, повлекли меня по оживленному аванзалу, где люди решали, в какую дверь войти; быть может, они знали несколько ремесел и не торопились выбирать, а может статься, их, как и меня, удерживало отсутствие ремесла. Сердце мое ударилось тревожно. Вот он, первый урок, преподнесенный мне Новым Светом! Напрасно искать здесь таблички с надписями: дворяне, князья, господа, полковники, помещики. Гудящий зал, дубовые, полированные тысячами ладоней двери взывали к труду, к земному поприщу человека, к его высшему назначению. Кто ты таков под небесами? Какие произведения, полезные многим, могут выйти из твоих рук? Сумеешь ли ты испечь хлеб, сложить стену, срубить дом, выковать подковку, сплести канат, сшить костюм или разделать тушу, чтобы накормить людей? Какому ты делу обучен?
Таблички над дверями указывали на меня всем, как на человека без права переступить любой порог. И не в том беда, что табличек было меньше, чем ремесел на земле; окажись здесь и комнаты для кузнецов и возчиков, канатчиков и скорняков, столяров и землекопов, пильщиков и слесарей, шляпников и штукатуров, каменотесов и корабельных мастеров, юристов и священников, врачей и торговцев, сотни других комнат, — я ни в одну из них не вошел бы по праву. Какую же комнату выбрать; неужто предпоследнюю, с оскорбительным именем — слуги?! С самого детства нам внушали — это слово, выряжая его в парчу: государевы слуги, слуги престола, слуги милосердного бога! Подлым умам с профессорских кафедр и печатных страниц удалось сопрячь лакейское имя — слуга — с достойными словами, и вот уже замелькали в холуйских камзолах и на запятках вельможных карет слуги науки, слуги прогресса, слуги просвещения… Отчего же мне, государеву слуге, не толкнуться в назначенную комнату?! Но нет, я вспомнил о табличке, которая нужна была нам с Надей, о комнате, где ждали земледельцев. В трудный час только работа предков могла прийти мне на выручку. Мы купим немного земли, семян, — если поспешить, можно посеять озимые, — купим лошадь, сделаем первый взнос и за агрономический инструмент.
Я уже приоткрыл дверь приюта земледельцев, как из сумеречного коридора выбежала француженка:
— Господин русский! Спасите вашу жену! Скорее!
Мы бросились в глубину коридоров. Справа открылся вестибюль с колоннами и спускающейся к выходу лестницей. Здесь Надя боролась с двумя мужчинами: с комиссионером самого низкого пошиба и сержантом из караула Кестль-Гарден.