— Значит, и такое возможно! — воскликнул я.
— Только в нужде, у самой пропасти! — ожесточенно сказал он. — А в сытости каждому ближе своя косточка. Сегодня у меня хорошая ночь, вам я могу сказать, вы не моя дичь. Если купите ферму, по вашему следу другие ищейки пойдут: банки, кредиторы, налоговые агенты, зависть соседей и лихорадка, — на сломанной земле лихорадки не миновать.
— Это что — сломанная земля?
— Нетронутую от сотворения мира землю надо сломать тяжелыми плугами, дать перегнить всему, чем господь ее укрыл до тебя. На такой земле весной и осенью фермера трясет лихорадка. — Старик оглядел меня со снисходительным сожалением и с привычным, облегчавшим его чувством, что вот еще одна разбитая судьба. — Да вы и удержите ли в руках тяжелый плуг?
— Русская соха всему научит, после нее и поселенческий американский плуг покажется перышком.
Он не понял моего иносказания и покачал головой:
— Немногие выдерживают. Берут землю, оставляют на ней последние гроши и бегут. — Он был умен, этот пройдоха, и угадал мое истинное ремесло под английским платьем. — Сдается мне, вы из военных.
— Вы угадали, я военный инженер.
— Убивать — больше охотников в человечестве, чем сеять!
Старик переменился в последнюю минуту разговора: сделался резким, просквозило что-то нездоровое, с красных век скользнули на щеки и сюртук больные, без плача, слезы. Я протянул еще сигару, увидел в нем готовность взять, мгновенную жадность, но он не взял, защитился гордым жестом.
— Сеятелей во сто крат больше, чем убийц, — возразил я. — Иначе жизнь давно прекратилась бы.
— А вы полагаете — она не прекратилась?! — Он поразился моему простодушию. — Вы думаете, это — жизнь?! — Старик указал рукой на зал. — Тогда и Дантов ад назовите земною жизнью! Возьмите величайшую из книг — Библию, и она — свод убийств, смертей, злоумышлений…
Он шагнул в глубину придела и встал. над Надей. Для него и я был молод на середине четвертого десятка, но борода и лысина, верно, делали меня в его глазах старше. А на скамье, повернувшись на спину, спала девушка; старик оглянулся на меня, хотел попять, кем я ей прихожусь: отцом, мужем или богатым покровителем? И понял все верно, он был умен и опытен, а мое лицо ничего не скрывало. Старик уронил остаток сигары, переплел пальцы больших, нечистых рук так, что хрустнули суставы.
— Господи милосердный! — заговорил он покаянно. — Их-то за что мы казним?! За что ввергаем в грязь и нищету?
Он плакал, стоя над Надей. Косая, присогнутая спина вздрагивала, я взял его за плечи, жалея и боясь, как бы он не напугал Надю. Ощущение неожиданной мощи костистой стариковской спины поразило меня, как всякое бессмысленное прозябание силы в человеке. Он подчинился, пошел к выходу, говоря сквозь слезы:
— Прежде чем землю сломаешь… жизнь тебя ломает. Отнимет все дорогое, все, что и было жизнью… Бегите! — вскричал он вдруг диковато. — Если есть деньги на обратный билет — бегите!
Так он и ушел, оставив меня в состоянии смутном и тревожном. Я угадывал его собственное несчастье, давнюю беду, которую не изжить, которая придавливает человека так, как не придавит и могильная плита. Я уселся на стул рядом с Надей и не сводил глаз со спокойного, спящего лица. Неужели старик прав и я веду ее на закланье? Неужели живая жизнь, и ток ее крови, и добрые тени у глаз, талант и мысль, и само ее дыхание — все будет пожертвовано политической спекуляции, отдано грубой, в сотни бесчувственных рук хватающей жизни?
Глава седьмая
Тридцать акров земли на восточной оконечности Лонг-Айленда я купил у хозяина больших угодий Роулэнда. Взял землю девственную, дорогую, прельстившись несколькими акрами леса и ручьем. Ободрил меня и построенный кем-то дом; человека осмотрительного насторожило бы зрелище, пустки, брошенной избы, с печатью чужого крушения, а я обрадовался глухому — с дверями, но без окон — срубу, до зимы я рассчитывал прорубить окна, поставить чугунную печь и настлать второй пол. Я не поместил остаток своих денег в банк, и наши соседи разделились на две партии: одни видели во мне бедняка, ибо денежный человек, прежде чем взять свое место в церкви, возьмет его в банке, других смутил наш кожаный сундук, им виделись там большие деньги. Деньги и правда находились при мне, но мизерные, и всякий день отнимал от них частицу, они облетали быстрее, чем ржавый лист той осенью с моих деревьев.