Надя отворила дверь и встала, окаменев, а следом выглянул через ее плечо и я. Свет из окна падал на толпу соседей, сидевших за длинной, сбитой из досок столешницей. Славные американки, ирландки и вдова-немка потрудились и устроили для нас праздник под свое рождество.
И мы сели к столу, в тепло их дружбы, к пирогам, к той же свинине и тем же вареным бобам; но что за вкус был у этих бобов, у ячменного кофе, выпитого среди дружеского разговора о делах, заботах и надеждах на урожай!
Зима тянулась долго, дала время исписать не одну десть бумаги; затем пришла спорая весна, яркое солнце, в череду с грозами и ливнем. Озимые у нас не взошли, а где пробились, то не гуще волоса на лице калмыка; я принялся снова сеять, только чуть вспахав землю. И тут случилось худшее: Надя заболела — с мартовской сыростью ее сломила лихорадка. Боль, боль весь день и вдвойне ночью, стук зубов в ознобе, леденеющие ноги и руки. Я молил судьбу сотворить чудо, в коротком сне перекинуть лихорадку мне, чтобы ее плоть очистилась, чтобы не мутились глаза и не секлись, не тускнели волосы: мне незачем было жить без Нади, и умереть мы тогда могли только вместе.
Той весной мы уверились, что Роулэнд добрый человек, а проще сказать, человек, пока дело не заходит об его банковском счете. От него мы имели доктора, лекарства из домашних запасов и много дельных советов. Но когда подошел срок платежа, Роулэнд не дал отсрочки. Он уже знал, что мы бедняки, — болезнь Нади всем открыла глаза, — жалел нас, но и доходы свои жалел. Роулэнд, понял, что на ферме мы не удержимся, и доискивался пути, чтобы вернуть себе землю с лучшей выгодой. Соседи советовали прибегнуть к суду и аукционной продаже: мы могли вернуть себе до двух третей отданных Роулэнду денег.
Мы медлили: как еще суд отнесется к иммигрантам без гражданства? А Роулэнд хитрил, изворачивался, обещал отсрочку или достойную сумму за обратный выкуп земли, без публичного торга. Перед Роулэндом стоял обреченный противник: я одолел бы его в седле, на пистолетах, в кулачном бою, но на гладком, радужном, с разводами, полигоне банковских билетов, векселей, купчих и закладных я был безоружный солдат. Угасала Надя, и я верил спасительному обману, всякой иллюзии, я был рад вернуться к ее постели с надеждой, голая правда была ей тогда непосильна. Я смотрел в бумаги, которые Роулэнд носил с собой, а видел сквозь них Надю, ее измученные глаза под густыми, на исхудавшем лице, бровями, истончившийся нос над оскаленным лихорадкой ртом, — до векселей ли мне было!
Так мы довлачились до крайнего срока: Роулэнд — расчетливо играя моим доверием, я — в надежде получить вознаграждение за исправный колодезь, сарай, конюшню, за вспаханное поле и два акра раскорчеванной земли. А пришел срок — и Роулэнд подступил ко мне с угрозой закона, и мне пришлось согласиться на самые невыгодные и разрушительные условия. Роулэнд выплатил деньги, на которые мы начали новую жизнь в Филадельфии. Получая от него доллары, я тоже сидел в седле: как предводители двух армий, мы возвышались на холме, с высоты открывался вид и на бревенчатый дом, где приходила в себя Надя, и на увитый плющом дом Роулэнда.
— Куда вы потащитесь с лошадьми, Турчин? — Он и на мою лошадь смотрел уже, как на свою собственность. — В городе они не нужны, а я дал бы за них сносную цену.
— Мы уедем в седлах, Роулэнд; пусть ни одна душа не подумает, что от вас уходят пешком, как нищие. Мы и так богачи вашими щедротами…
— А вы корову за гроши отдали немке! — вырвалась обида Роулэнда.
— Я охотник, охотился на сайгаков, на волка, случалось, и на дикого кабана. Знаю много силков, капканов, ловушек и ям, но вы, Роулэнд, изобрели отличную снасть.
Он притворился, что не понимает, а между тем, я жестом обвел эту снасть — мягкие складки земли, суховатый еще рисунок дубравы, бесполезный ручей среди кустарников и молодой травы. Лошади тянулись друг к другу мордами, наши физиономии не выражали этого интереса.
— Мне трудно справляться со всей землей, — жаловался он. — Придется искать покупателя, а это не просто. Все хотят на Запад, на даровые земли… А вы могли бы наняться в армию; я вот смотрю на вас — вы бы ладили с младшими офицерами, да и с солдатами, пожалуй. — Он и через годы переживал свое изгнание из казарменного рая. — У нас не то что в других странах: в нашей армии терпят чужаков. В России, я думаю, по-другому?