Я закончил набор, позвал Наполеона и сделал оттиск двух последних страниц, когда услышал у крыльца экипаж и нетерпеливый стук набалдашника в дверь. Сабуров!
Он был во всем бродуэйском, от Стюарта, и сунул монету Наполеону за то, что тот распахнул перед ним дверь в наше логово. Пришел с подарками, принес деликатесные хлебцы, пряные сухари, персики, размолотый кофе, колбасы, французское вино, а для Надин — вошедшее тогда в моду крашеное страусовое перо. Сабуров извинился, что позволяет себе сделать подарок благородной даме, но этот день особенный, перед рождеством, а для него — вдвойне особенный, он уезжает, и мы более никогда не увидимся.
Барин был в каждой черте Сабурова — в красивых, с поволокой черных глазах, в насмешливом оскале, в нависших бровях, цветом и шелковистостью в морского бобра, в холеных бакенбардах, где ни один волосок не смел выбиться из строя; в одежде, не знавшей случайностей, изъянов или ошибок против лучшей моды. Барин, но особого сорта, снедаемый беспокойством; что-то задушивший в себе смолоду и удушающий всякий день и всякую ночь, когда совесть, этот беспощадный ночной зверь, рвет когтями печень. Он хотел пить — и пил, не предлагая мне, знал, что напрасно; хотел есть и барабанил пальцами по столу, торопил ошалевшего Наполеона; хотел сидеть удобно и спросил кресло, — он был дорогой камень и требовал оправы.
— Дурно вы живете. — Сабуров повел рукой, обозначив печатню, ее грязные стены, ставни, изрезанные поколениями граверов, и меня в старых сапогах и сомнительном костюме. — И вы, и госпожа Турчина заслуживаете лучшего.
— Мы этого искали, господин Сабуров.
— Чего искали?! — возмутился он. — Нищеты?