Зал был во всплесках смеха, в гомоне, в возбужденных жестах, в радостной беспечности. Это был словно иной мир, чем тот, из которого только что явился генерал: где метался за вязами большеголовый уродец, и падали первые капли дождя, и била копытами в утрамбованную землю кобыла красавчика актера, а глухая кирпичная стена театра Форда уходила вверх, в темноту, как огромный загрунтованный холст, на котором творцу только еще предстояло писать фреску о виноватом и окровавленном мире. Здесь воздух начинен духами, запахами кремов и пудр, наэлектризован трущимся шелком, завистью, враждой, примолкшими на время, отведенное для смеха. Сцена в огнях и две фигурки на ней — прославленная Лора Кин и комик Гарри Хаук; он лихо зацепил большими пальцами рук подтяжки и выкрикивал реплики ненатурально громким голосом. И надо всем этим, через зал, ложа президента. Просторная, из двух соединенных лож, с убранной перегородкой, как на старых фрегатах, когда снимают каютные переборки для удобства орудийной прислуги; мягко подсвеченная бронзовой люстрой с матовыми шарами, ложа президента словно плыла над залом, и складки трех полосатых флагов, и волнистые портьеры, казалось, колыхались, наполняясь ветром и набирая скорость.
В кресле сидел Линкольн. Он так высок, что и откинувшись назад возвышается надо всеми в ложе. И невозможно понять, что связывает этого исхудавшего человека с профилем мудреца и сатира и суетную, одутловатую женщину в аляповатых цветах на голове.
Может быть, тому виною расстояние и рассеянный матовый свет, но Турчину показалось, что президент устал и страдает, что ему нестерпимы принужденное, чопорное молчание ложи среди всеобщего веселья и невозможность сосредоточиться, думать о своем. Турчин даже привстал от внезапной мысли, что Линкольн был бы рад послать к черту театральную мишуру, встретиться с ним, пожать ему руку, устроиться в темном фойе, поговорить о деле, сморозить что-нибудь этакое, о чем долго будут шуметь газетчики, посмеяться, наконец, над генералом, который доставил ему немало хлопот, и думать, думать, — поглаживать длинными пальцами книгу, изданную Уолшем, чуть подергивая впалой щекой и касаясь ладонью плебейского хрящеватого уха…
Но уже открыла дверь ложи Надин, а мистер Тренчард, американский кузнец, которого изображал первый комик театра Форда Гарри Хаук, отчаянно, в манере истинного янки, натянул подтяжки большими пальцами рук и так задиристо закричал вслед покидавшей сцену Лоре Кин, что зал разразился хохотом.
Темная фигура возникла в ложе за спиной президента, поднялась рука с пистолетом, Турчин узнал Джона Бута, вскрикнул, взмахнул руками, но никто его не услышал; даже звук выстрела был накрыт хохотом. И когда Бут отшвырнул майора Ратбона, ранив его ножом, когда, вскочив на барьер, он прыгнул вниз, зацепившись шпорой за флаг, когда, закричав: «Так кончают тираны!» — он бросился через сцену в кулисы, волоча сломанную ногу, — даже и тогда немногие в зале поняли, что случилось несчастье. Но Турчин видел, куда пришелся свинец, как Авраам Линкольн подался вперед и затем, поддержанный женой, бесчувственно откинулся на спинку кресла-качалки.
Турчины сидели в ложе, пока возбужденная толпа протискивалась из театра наружу, и кто-то громко плакал, кто-то кричал о погоне, а затем и о том, что убийца ускакал на лошади, которую держал для него наготове маленький уродец. В ложу президента набились медики и офицеры, вскоре его унесли под громкий плач жены.
……………………………
Они вышли на Десятую улицу, запруженную, несмотря на дождь, людьми. Плутали по небольшим улочкам, мимо салунов и ночных бильярдных, где еще не знали об убийстве. Шли, промокнув насквозь, под апрельским, шквалистым дождем. У моста через Анакостия-ривер, неподалеку от верфи, остановились: до отхода чикагского поезда оставалось немного времени. Здесь фонари редки, а улицы почти безлюдны. Турчин прочел название улицы; о ней и говорил им Барни О’ Маллен. Каких-нибудь пятьдесят шагов отделяли их от дома бывшего сержанта.
— Я хочу повидать Барни, — сказал Турчин. — Он проводит нас на вокзал.
В одноэтажном, обшарпанном доме горел свет, дверь распахнулась сразу, будто маленькая, грудастая ирландка караулила у двери, но ждала не эту странную пару, а кого-то другого, с кем не мешало бы свести счеты. Она смотрела молча и выжидающе.
— Здесь живет Барни О’Маллен? — спросил Турчин.
— Пожалуй, здесь, когда доползет до дому.
— Мы могли бы его повидать?