Глава первая.
Влажные осенние листья расшвыривались с трудом, и я нарочито шваркал ботинками по сырому асфальту, стараясь загрести как можно больше слипшихся кленовых листов. Пытался заострить внимание на любой мелочи, которая могла отвлечь меня от неспокойных мыслей. Они прыгали в моей голове как блохи, отталкиваясь от одного виска к другому. Когда идешь по подобному месту, всегда хочется думать о чем-то постороннем, своеобразно прячась от неприятной действительности - я шел по двору психушки. На меня смотрели безразличные, затуманенные лекарствами глаза закутанных в пуховики, больных. Они толпами ходили по периметру, под присмотром таких же безликих медсестер. Унылые клёны лишь дополняли утопическую романтику этого места и изредка роняли на нас свои скупые капли прошедшего ранее дождя, и я был обречен смахивать их с лица, так же как и несчастные узники этой обители безумства. Никогда по своей воле сам не захотел бы наведаться сюда без причины, и сейчас был бы рад сбежать без оглядки из этого сосредоточия скорби, но меня ждала та самая цель. Саманта.
Я увидел ее первый раз в кафе неподалеку от издательства, куда устроился работать помощником редактора некое количество времени назад, такое давнее, что и представить страшно. Не имея привычки ходить по кафе и ресторанам, последнее время, предпочитая им тихие вечера дома или бутерброд на работе, я чувствовал себя белой вороной, когда забыв еду, подался на стакан кофе в ближайшее почти пустое кафе. Сев за ближайший к выходу столик, якобы прикрывая для себя пути к отступлению, и в любой момент готовясь сбежать из непривычного для себя места, я скромно помахал рукой официантке, которая не заставила себя ждать. Ее темные волосы были забраны в косынку, ресницы стыдливо опущены, а хрупкие кисти с тонкими пальцами скромно сжимали блокнот и ручку. Она спросила меня, что я пожелаю. Мгновение я охватывал взглядом ее тощую фигурку, а потом вспомнил, что это, по меньшей мере, неприлично, и для меня совсем не свойственно.
-Кофе и тост. - Сипло выдавил из себя я, и спешно отвернулся в окно, пожирая взглядом пролетающие по проспекту такси и минивэны, всем сердцем желая, что бы она забыла про мой заказ, а я, из вежливости подождав минуту, мог смыться, но так и остался прикованный к месту стыдом и совестью. Спустя почти век, но по моим часам, на которые я глазел посекундно, всего лишь семь с половиной минут, мой заказ был принесен. Поблагодарив, а точнее, буркнув под нос «спасибо», я скромно пощипал тост, залпом осушил чашку кофе, совершенно не ощутив его вкус. Наобум схватил первую попавшуюся купюру из бумажника, и черт меня дернул перевести взгляд на стойку бара. Незнакомая девушка-официантка весело улыбалась пухлой негритянке-кассирше, которая явно смешила ее каким-то повествованием. Так и просидев на минуту дольше, чем планировал, я помотал головой, пытаясь расплескать откуда-то взявшееся неуютное чувство, которому так и не смог найти определение. Суетливо шлепнув на стол смятые десять долларов, которых было наверняка больше, чем стоил мой заказ, я вылетел из двери кафетерия, нелепо прищемив свою ветровку, и чуть не потеряв бумажник на выходе.
Сам не зная, зачем, вечером того же дня я пришел обратно и опять заказал тост и кофе. Официантка так же скромно подала мне заказ и худенькой ладошкой сунула мне бумажки и мелочь, буркнув, что утром я забыл сдачу. Как последний дурак, я принял из ее рук запотевшие монеты, и так же неаккуратно съев тост и уже аккуратней выпив кофе, опять поспешил удалиться, так же оставив на столе десятку. Утренняя и вечерняя передача сдачи мне в нервной руке стали своеобразным ритуалом, который продолжался на протяжении двух месяцев. Однажды я, собрав в себе последние остатки храбрости, посмел дождаться окончания её рабочего дня, потроша несчастный тост испачканными в чернилах руками, и мусоля остывший кофе, отнюдь не из жадности боясь заказать новый. Я боялся её, стыдясь себя, и причиной этому было доселе невиданное мною чувство. Она так обыденно обслуживала клиентов кафе, спокойно разнося им еду и напитки, иногда посмеиваясь над их шутками, весело стреляла глазками тинейджерам и старикам, сочувствующе провожала старушек до туалета и играла с пуделями одной очень тучной дамы, которая в восемь двадцать приходила кушать ребрышки и салат. А когда приходил я, радость её тут же меркла и со мной она вела себя неуклюже и холодно.
Я почти проводил её до дома. Так же, как и она, я стыдливо прятал глаза и не решился взять её за руку в первый вечер. Она попросила оставить её в квартале от дома, и дальше, перепрыгивая лужи и кутаясь в старый плащ, она отправилась домой, а я, как прыщавый подросток, смотрел ей в след, пряча хитрожопую улыбку в шарф. Тогда я узнал, как её зовут.