— Ты в зеркало давно смотрел? — не удержался я.
Рубик взял с тумбочки зеркало. Взлохматил чёрные локоны, удлинённые сзади. Иногда я прикалывался на тему заплести их в косичку или стянуть резинкой в хвост. Спереди Рубик напоминал колумбийского мафиози: опасный взгляд, щетина, тонкие усики.
— И что тебе не нравится? — злобно спросил он.
— Всё, — ответил я, — и это к лучшему. Иначе мы бы здесь стали гомиками.
Из Казани, охваченный городской эйфорией, я устремился в Самару. Неделю зависал в одной тусовке. Однажды вспомнил, что работаю в сельской школе на краю земли. То есть рано или поздно надо туда выдвигаться. В автобусе Самара — Шентала безуспешно придумывал отмазку. Голова работала, как бетономешалка, думы ворочались медленно. Граница РСФСР и ТаССР встретила меня ледяным дождём. На автовокзале было мокро и вонюче. Среди узлов и баулов вповалку дремал народ. Автобусы в Татарию не ходили.
— И давно такая погода? — спросил я в кассе.
— Недели полторы.
Ура! Думать больше не о чем — стихия всё решила за меня. За Шенталой кончался асфальт. Начиналась выбитая глинистая дорога. Сейчас она превратилась в грязный водоканал.
Я набросил капюшон. Добежал под навес автобусной остановки. Закурил. И что теперь? Из ниоткуда вынырнул армейский грузовик с шестью массивными колёсами. Я вяло голоснул.
— Тебе куда? — донеслось из кабины.
— До Черемшана возьмёте?
— Лезь в кузов.
— Спасибо!
Ливень звонко хлестал по брезенту. Полутьма и штормовая качка. В пластиковом окне мелькнул автобусик, увязший по стёкла. Вероятно, тот, которого ждали люди в Шентале.
В райцентре чудеса продолжались. Сначала кончился дождь. Минуту спустя я увидел трактор. Наш чучминский трактор с гусеничным ходом! Он вразвалку полз, куда надо, тракторист приглашающе махнул рукой. Его сына Равиля я пытался научить английскому языку. «Я трактористом буду или шофёром, — заявил как-то Равиль, — на хрена мне ваш английский?» Я не знал, что ему сказать. И до сих пор не знаю.
Рубик выскребал жареную картошку из сковороды. Трезвый и злой, как волчара.
— А, явился, — выговорил он с интонацией, обычно предшествующей мордобою.
— И тебе не хворать.
Я знал, что драки не будет. Брутальная внешность Рубика скрывала человека дипломатичного и осторожного. Особенно в трезвом виде.
— И где тебя, млядь, носило? — продолжал он. — Я тут один, как… как сука распоследняя… пашу за двоих. Шесть уроков в день! Ты обо мне хоть раз подумал?!
— Подумал.
Я выставил на стол бутылку «Русской». Затем ещё одну. Добавил палку твёрдой колбасы, ломоть сыра, четыре банки шпрот. Глаза коллеги потеплели.
— Я боялся, что ты не вернёшься, — сказал он после третьей, — всё, думаю, трындец. Один бы я тут загнулся. Только вешаться… или бежать. Признайся, была такая мысль?
— Была.
— Давай свалим вместе. Хоть завтра.
— Скандал будет. Закончим год и свалим. С армией что делать?
— Откосим как-нибудь. Я долго здесь не выдержу точно. Крыша едет на глазах…
В моей крыше тоже ощущалось движение. И пока (надолго ли?) хватало здравомыслия это осознать. Больше всего меня угнетал дискомфорт как часть феноменального абсурда сельской жизни. Рубик не парился из-за удобств. Мог долго не есть, легко терпел холод, грязную комнату, немытую посуду. Даже уличный сортир. Годы обитания в общежитии приучили его к аскетизму. Отключение воды, электричества, батарей, закуска вместо еды считались там нормой. На четвёртом курсе Рубика выселили из общаги за аморалку и пьянство. Он арендовал дешёвую комнату, но год спустя был изгнан и оттуда.
Уломав родителей, я пригласил друга жить у нас. Это случилось за месяц до выпуска. Распределение уже состоялось. Мы просились в одну школу, неважно где, и огребли, за что боролись. Тогда у юношей на выходе из педа была альтернатива. Полтора года в армии или три — учителем в селе. Отслужившие знакомые советовали ехать в деревню. Я колебался — выбор из двух зол не бывает правильным. Но полтора убитых года всё же меньше, чем три. «Нет, — сказал приятель, испытавший оба удовольствия, — запомни: самая плохая гражданка лучше самой хорошей армии». После года в Чучминке я этой уверенности не разделял.
Сельскую местность хорошо любить наездами. Выйти, например, из джипа в поле. Глотнуть целебного воздуха, приправленного коровьими специями. Повстречав застенчивую церковь на холме, жадно щёлкать «Kэноном». Чтобы фоном непременно — одуванчики, трепетная синь, контрастный лес вдали. Забрести в едва живую кособокую деревню. Художественно фоткать избы, похожие на лица старух. А вечером под коньячок сладко отдаться неизбывной русской тоске. Курить у печки, жалеть, что не родился в позапрошлом веке. Думать: Эх!.. Стояла деревня и сто лет, и больше. Люди жили, работали, верили во что-то, а теперь…