– О, милая. – Мэгги притягивает меня к себе и заключает в объятия. Я морщусь, но собираюсь с силами и обнимаю ее в ответ. Она хватает меня за плечи и изо всех сил старается выглядеть печальной, но потом снова невольно начинает улыбаться. Интересно, что она думает обо мне сейчас? Я уже не та тощая, угрюмая девчушка с волосами до пояса, какой она меня помнит.
Мама никогда не стригла мне волосы. Теперь я не отращиваю их ниже плеч.
– Привет, Мэгги.
Она приобнимает меня за талию, и мы вместе направляемся к парковке.
– Кэлли хотела прийти, но ей сегодня нужно было лечь спать пораньше.
Я киваю, надеясь, что Мэгги не заметила, как меня передернуло от одного звука имени ее дочери.
– Завтра утром у нее соревнования по вращению жезла, – продолжает она. Не знаю, кого она пытается в этом убедить. Я-то прекрасно понимаю, что это чушь собачья: Кэлли не пришла бы, даже если бы Мэгги потащила ее за собой на поводке.
– Значит, она до сих пор этим занимается? – говорю я. Я бы спросила начистоту: неужели жезлы все еще крутят, да еще и называют это спортом? Но грубить все-таки не хочу.
– Да. Она получила грант на обучение. – У Мэгги улыбка до ушей. – В Восточном Страудсбурге. Подумывает поступить на факультет физической культуры.
Естественно, я обо всем этом осведомлена. Знаю, с кем до сих пор дружит Кэлли (в основном с Сабриной Хейс), чем она завтракала на прошлой неделе (маффином с сахаром и корицей из буфета Джима), как сильно ей хочется уехать из Фейетта (произносится как «Фэйит», население – пять тысяч человек) и что до ее тусовок далеко даже первокурсникам колледжей.
Хоть мы с Кэлли Гринвуд не разговаривали восемь лет, я знаю о ней почти все, кроме ответа на один вопрос, который мне отчаянно надо знать.
Думает ли она об этом до сих пор?
– Твоя бабушка сказала, что ты остановила свой выбор на Тампе.
Я киваю и прижимаюсь лбом к стеклу.
Когда я сказала бабуле, что поступила в Университет Тампы, она посоветовала мне хорошенько обдумать, готова ли я учиться в большом городе. Города пережевывают людей заживо, а потом выплевывают.
Когда Мэгги выруливает из аэропорта на трассу, ведущую в Фейетт, я думаю о том, что лучше быть пережеванной и выплюнутой, чем проглоченной целиком.
Мэгги останавливает машину у двухэтажного сельского дома, выкрашенного в белый цвет. В детстве он казался мне в два раза больше. Мы хлопаем дверьми минивэна, из-за чего соседские собаки тут же начинают буянить. Уже почти час ночи. Через несколько часов муж Мэгги, Рик, начнет готовиться к развозу хлеба. Мне становится стыдно, когда я понимаю, что он, наверное, все еще ждет Мэгги, беспокоится, как она доберется до дома. Он ведь хороший муж.
Мой отец таким не был. Мама вся изводилась от беспокойства, пока ждала его домой. Когда он наконец соизволял явиться, от него за версту несло виски «Джонни Уокер».
Когда мы доходим до крыльца, собаки уже устают тявкать и успокаиваются. У каждого квартала Фейетта, как у человека, есть своя душа. Почти весь район Гринвудов населяют рабочие семьи, в которых все встают засветло. Но, как бы члены этих семей ни уставали за день, они каждый вечер ужинают все вместе за одним столом.
Вспоминая квартал, в котором прошло мое детство, я начинаю злиться. В голову лезут мысли об облезлых домах, прижатых друг к другу так плотно, что можно заглянуть к соседу на кухню, о злых стариках, которые сидят на крыльце и весь день жалуются на кабельное телевидение, демократов и задержку пенсий.
Раньше Гринвуды жили с нами в одном квартале. Они переехали за год до того, как я уехала жить к бабуле. С шести лет я привыкла ходить к ним в гости, через дорогу, чтобы поиграть с Кэлли, и тогда это стало мне недоступно.
Мэгги отпирает парадную дверь, и разница заметна сразу же. Мне хочется спросить, скучает ли она по старому дому так же, как и я.
Но нет, конечно, не скучает. А учитывая, что случилось в том доме, такой вопрос точно сделает меня здесь нежеланной гостьей.
– Хочешь есть? – спрашивает Мэгги, запирая за собой дверь. – Я знаю, что в самолетах перестали кормить. У нас еще осталась лазанья.
Я качаю головой.
– Я просто… очень устала.
Мэгги смотрит на меня сочувственно, и я замечаю на ее лице морщины, которых не было восемь лет назад. Наверное, она думает, что я расстроена из-за того, что отец умирает.
Ту Тессу, которую она помнит, это бы расстроило. Та Тесса плакала бы, кричала, просила вернуть папу – точь-в-точь как в тот день, когда полицейские вломились к нам в дом и вывели его в наручниках.