По телефону Дубровин ничего объяснять не стал. Поздоровался. Сказал: «Ждите. Придет машина. Привезет куда надо». Вот и все. Кратко и деловито. Совсем не похоже на прежнего приветливого чудака профессора.
Теперь сиди и жди.
Купревичу надоело сидеть. Он встал, выключил свет и вновь отдернул штору. На окраинах города по-прежнему гулко гремели зенитки, по-прежнему в черном небо плясали огненные всполохи. И Купревичу вдруг стало ясно, почему после объявления воздушной тревоги ему сначала сделалось немного не по себе, затем он внутренне как-то собрался, а потом и совсем повеселел. Конечно, это оттого, что он наконец-таки совершенно неожиданно приблизился к цели.
На мостовой перед домом появился темный силуэт военного «виллиса».
Считайте себя на передовой!
— Нет и еще раз нет! — повторил Купревич. — И не уговаривайте, Всеволод Максимилианович. Завтра я иду в военкомат. Никаких новых заданий. В конце концов, я молод, и у меня есть идеалы. Мой важнейший долг… — Он замялся, поняв ненужную высокопарность своих фраз, но подходящие к моменту простые слова как-то не находились.
Они были в кабинете вдвоем. Дубровин сидел в кресле, уперев локти в стол, положив тяжелый рыхлый подбородок на сцепленные пальцы. Купревич возбуждению бегал по кабинету и по-мальчишески махал руками.
— Нет, нет и нет! Я не хуже других! Какой комплекс неполноценности вы во мне обнаружили?
Дубровин медленно поднялся с кресла. Вышел из-за стола, встал рядом с разгоряченным Купревичем. Тот перестал жестикулировать.
— Послушайте, Юрий Александрович, неужели из нас в самом деле могут получиться снайперы? — вдруг очень серьезно спросил профессор и сдвинул на лоб очки.
— Почему именно снайперы? — опешил Купревич и тоже машинально потрогал оправу своих массивных очков. — Можно…
— Кем? — Близорукие выцветшие глаза Дубровина продолжали оставаться серьезными, он заинтересованно ждал.
— Можно, можно…
— Сколько у вас? — Профессор указал пухлым пальцем на очки.
— Левый — минус семь, правый — минус шесть…
— Н-да-с, батенька. Даже у меня лучше. Вот вам и комплекс неполноценности!
— Но я же молод. Мне всего тридцать два!
— Голубчик, Юрий Александрович, для этой войны и я молод. Честное слово! — Профессор произнес это серьезно и внушительно. Настолько внушительно, что Купревич разом забыл о своей досаде и еле сдержал невольную улыбку. Из каждой морщины, из каждой складки крупного, обрюзглого лица Дубровина глядела старость.
— Ну как можно сравнивать, Всеволод Максимилианович…
Дубровин возвратил очки на переносицу. Взглянул на часы. Стал хмурым, строгим.
— Время. Дискуссии конец. Идемте.
— Куда?
— На совместное заседание совета с представителями оборонных наркоматов.
Заняв место в заднем ряду небольшого, переполненного конференц-зала, Купревич поначалу с любопытством огляделся. Впервые в жизни он видел в одном месте столько генералов, знаменитых инженеров и ученых. За столом президиума сидели известные всей стране академики. Среди них находился и Дубровин. И хотя Купревич только что беседовал с ним, опять невольно удивился профессору.
За столом сидел суровый массивный старик, и маленькие глаза его пронзительно сверлили из-за мощных линз очков каждого докладчика. И Купревич вдруг понял: нет и уже никогда не будет прежнего благодушного профессора — огромная забота и тревога стали единственным содержанием его жизни. Впрочем, вскоре Купревич забыл о Дубровине…
Выступал заместитель наркома боеприпасов, и, хотя говорил он негромко, каждая фраза отдавалась громом.
— Я уполномочен сообщить совещанию, что наша страна в период с августа по ноябрь прошлого, сорок первого, года потеряла много предприятий, изготовлявших боеприпасы. Только за один месяц эти предприятия могли давать миллионы корпусов снарядов и мин, взрывателей, гранат, тысячи тонн пороха и тротила…
Купревич был химиком, связанным с военным производством, потому с особой очевидностью сознавал значимость каждой из называемых оратором величин. Раненые фронтовики, с которыми ему случалось беседовать в последние недели, с недоумением и злостью жаловались на малочисленность нашей авиации, на чем свет стоит кляли интендантов, из-за неповоротливости которых на передовой порой не хватало даже мин и снарядов… Купревич возмущался вместе с ними. А на поверку оказывается, не виноваты извечные армейские козлы отпущения — интенданты.