Ничего удивительного в том не было. По строгим савушкинским правилам каждый из бойцов, кто без разрешения выходил за территорию базы хотя бы на сто метров, — считался дезертиром. Жестоко это было, но иного выхода майор не видел. Всякие могут сложиться обстоятельства. Удастся немецким разведчикам выкрасть хотя бы одного радиста-перехватчика — жди беды. Слишком много радисты знают.
А вот Астраханцева нарушила строжайший приказ. Пошла за ягодами. В лес. Одна. Но Савушкин досады не почувствовал. Понял вдруг каким-то шестым чувством, что все так и должно быть. Не может измотанная беспрерывными вахтами девушка сидеть все время в душной казарме… (Впоследствии он дал распоряжение, чтобы отпускали бойцов группами и при оружии.)
И что-то такое неожиданно захватило Савушкина, что он, пьяно улыбаясь, начал рвать цветы и рвал до тех пор, пока не образовалась целая охапка на груди. Потом сел среди лужайки, стал рыться в пестроцветном ворохе, выбирая самые яркие…
Зачем отбирал самые красивые цветы — не думал, кому хотел их подарить — тоже не думал. А получилось как-то так, что понесли ноги майора прямехонько на приемный радиоцентр (знал, что Астраханцева должна заступить на вахту), не куда-нибудь…
Зашел Савушкин вроде бы так, по пути, принял рапорт начальника смены, потом вместе с ним, помахивая букетиком, прошел к планшетистам и понял, что пришел куда надо, когда оказался возле принимавшей немецкую шифровку Людочки Астраханцевой. Какие-то несколько секунд стоял Савушкин возле девушки, опершись кулаком, в котором был зажат букетик, о стол, а сколько обжигающих мыслей пронеслось в голове… Черт те что передумал он, выискивая повод, чтобы разжать кулак и оставить цветы возле девушки. А пальцы не разжимались…
Не верит Савушкин ни в бога, ни в приметы, но тут как сам всевышний помог ему. Вдруг распахнулась дверь, торопливо вбежал начальник штаба батальона, тихохонько прохрипел на ухо комбату:
— Вас вызывает Волгин.
— Понятно, — стараясь сохранить невозмутимость, произнес Савушкин и, «забыв» букетик на столе, не спеша пошел прочь.
Потом он ругал себя за эти дурацкие цветы, за мальчишеское желание обратить на себя внимание, но что было сделано — то было сделано. Майору лишь пришлось заниматься тайным самобичеванием да вздыхать с облегчением, что никто ничего не заметил.
Бабушкин вдруг насторожился, прихлопнул поплотнее наушники на острой голове, увеличил громкость.
«Ти-ти-ти-та… ти-ти-ти-та… ти-ти-ти-та…» — совсем по-русски давала настройку какая-то радиостанция.
По комнате пропорхнул легкий шумок, все напряглись.
Передатчик продолжал работать. Динамик задребезжал дробной скороговоркой. Савушкин прислушался, понял — работает немецкая рация. Каждый из сидевших в комнате радистов сдвинул на виски каучуковые нашлепники наушников, послушал трельчатую речь вражеского передатчика и снова углубился в свое дело, лишь Капралов задержался, закатил вверх маленькие глазки, сдвинул рыжие брови.
Савушкин передернул плечами, с надеждой поглядел на стриженую шишковатую голову кузнеца. Но тот разочаровал его:
— А-а… Бывший «кис-кис»…
— Точно! — подтвердил Котлярчук. — Их грабарь клепает.
Савушкин полистал регистрационный журнал. КИСК-1 — под таким позывным работала до недавних пор мощная немецкая штабная радиостанция где-то на окраине оккупированного Ростова.
— Теперь ВАНТ-1, — подсказал Савушкину неслышно появившийся в комнате капитан Разумов и ткнул пальцем в соответствующую графу журнала.
Савушкин посмотрел в журнал, еще раз прислушался к трели морзянки, привычно охватил пальцами подбородок. Радисты, как по команде, скосили на него глаза. Они будто знали, что должен произнести комбат.
— Дайте команду пеленгаторщикам. Пусть на всякий случай проверят, — тихо сказал он Разумову и с грустью отметил, что в зеленых глазах Людочки прыгнули веселью зайчики.
Савушкин умел быстро думать, но не умел быстро сказать то, о чем думал, что решил. По какой-то необходимости ему нужно было хоть несколько секунд помолчать, еще раз взвесить принятое очевидное решение. За эту привычку помедлить, потрогать подбородок подчиненные — Савушкин знал это точно — меж собой звали его Резин Резинычем. Раньше майор не обращал внимания на это обстоятельство, не видел в прозвище ничего обидного, а вот когда появилась Людочка, которой, ясное дело, все было известно…