В конюшне становится тихо. Стонут раненые, да кто-то приглушенно рыдает за спинами тесно стоящих людей.
— Все равно. Здесь боевая позиция, — упрямо повторяет Лепешев. — Прошу всех спуститься к реке. Пока мы здесь — там вы в безопасности.
— Правильно. — Это говорит подполковник, которому стягивают плечо тугой повязкой. — Спустимся, отроем щели, будем строить плоты. Иного выхода нет.
Лепешев чувствует уважение к этому некрасивому, хилому человеку, мужественно переносящему боль.
— Плоты… Много тут настроишь… — уныло бурчит долговязый. — Степь голимая.
— Прекратить паникерские разговоры! — властно приказывает подполковник.
Кто-то толкает Лепешева в бок. Оглянувшись, он видит Глинина. Тот молча указывает взглядом на стропила, на пол, на лари. Лейтенант сразу понимает.
— Вот что… Очищайте помещение. Материал мы вам найдем! — И повторяет жест Глинина, только рукой.
Появляется командир дивизии. Он хмур, молчалив, сожалеюще качает головой, увидев своего начальника оперативного отдела в столь плачевном состоянии. Подполковник докладывает ему о предложении Лепешева.
— Правильно. — Полковник не удивляется. — Я только-только об этом думал. — И тут же приказывает: — Всем спускаться вниз. Раненых снести туда же.
Люди в конюшне приходят в движение.
— Какие потери во взводе? — интересуется полковник.
— Еще не знаю, — отвечает Лепешев. — Сейчас буду выяснять. Но если есть стрелки и пулеметчики, прошу выделить. Тогда попытаемся до ночи продержаться. И просил бы собрать все наличные боеприпасы. Нам пригодятся.
— Молодцом, лейтенант. Это деловой разговор. Учтем. Сейчас мы внизу разберемся, что у нас есть. — Полковник одобрительно хлопает Лепешева по плечу. — Будем живы-здоровы, представлю к награде, — И командует; — Выполнять приказ. Всем к реке!
Когда здание пустеет, Лепешев собирается пойти по точкам. Надо выяснить потери и состояние позиции после бомбежки. Но его внимание привлекает тихий плач, доносящийся откуда-то сбоку. Он заглядывает за один из ларей и видит белокурую девушку, сидящую на корточках у стены. Она уткнулась лицом в колени, покатые плечи ее вздрагивают. Лепешев растерянно оглядывается на Глинина. Тот разводит руками. Лепешев трогает девушку за плечо.
— Послушайте, мадам… Все кончено, все в порядке. Теперь вас не убьют. Пойдите умойтесь.
Девушка вскидывает голову, смотрит на лейтенанта тоскливыми голубыми глазами и всхлипывает. Лепешев решает проявить галантность. Он подхватывает девушку за локоть и поднимает с пола.
— Успокойтесь, мадам. Мы — верные ваши рыцари, мы не дадим вас в обиду. Утрите глазки. Все в ажуре. Слово лейтенанта Лепешева!
— П-послушайте, вы… Лемешев… Вы… вы… — Губы девушки дрожат. — У меня… у меня… Мы сегодня оставили там… — Она показывает рукой в сторону садов, и Лепешев понимает, где это «там». — Мы оставили восемь человек… Безнадежных. Некому было нести… Вы понимаете это?..
Лепешеву становится не по себе. Он лишь сейчас различает на петлицах девушки знаки различия военврача 3 ранга, синяки и царапины на грязных ввалившихся щеках. Он не знает, что ответить. А юный военврач смотрит на него огромными голубыми глазами, в которых застыли скорбь и ужас. Она смотрит, будто ждет, что лейтенант скажет.
Лепешев молчит. Ему мучительно стыдно за пошленькое «мадам» и нехорошо оттого, что сказать в самом деле нечего.
V
Штаб дивизии послал Лепешеву на усиление двадцать шесть человек. Были среди них и связисты, и артиллеристы, и стрелки, и даже три писаря. На всех пять автоматов, двадцать одна винтовка и ни одного пулемета.
Лепешев распределил стрелков по отделениям, а остальных подчинил непосредственно Глинину, которому поручил убрать все деревянное из здания конюшни.
Обход огневых точек порадовал лейтенанта. Дела обстояли куда лучше, нежели он предполагал. Ни один пулеметчик не пострадал, имелось лишь несколько контуженых, и все они оставались в строю. Траншеи тоже не пострадали, лишь в нескольких местах осыпались да были завалены землей, выброшенной взрывом пятисотки, которая начисто разнесла штабную мазанку. Этой же бомбой была разрушена торцовая стена конюшни, Другая бомба повредила противоположное крыло здания. И это было все.
Лепешев удивился. Он побаивался немецких летчиков. Что бы ни говорили о танках и артиллерии противника другие, а лейтенант считал самым опасным немецким оружием их авиацию. Не один десяток бомбежек пришлось выдержать ему за год войны. Но вот таких бестолковых, как сегодняшняя, лейтенанту доселе видеть не приходилось.