А в диком лесу Буковины, в норе, под навязчивым снегом,
волчата сосут молоко обозлённой волчицы.
Она же мечтает для Нового Рима вскормить человека.
И схватка с Шерханом которую ночь ей снится…
«Любовь слепа, а жизнь безрадостная и нервна…»
Любовь слепа, а жизнь безрадостна и нервна.
Таскают муравьи по норам чёрствый хлеб.
В погоне за Тельцом шагают мулы мерно,
погонщиков свозя в печально мрачный склеп.
Там Обезьяний Бог, проверив ноги, зубы,
карандашом на лбах рисует ярлыки
и стражу громко подзывает в рупор,
поплёвывая на пол сквозь клыки.
Потом конвейер тёмным коридором
везёт задумчивых, замученных, нагих.
И бездна предстаёт их безразличным взорам.
И в бездне кануть заставляют их.
Чтобы души нетленные частицы
к другим примкнули, образуя твердь.
Всё этой тверди смирно покорится —
и мутный хаос, и тупая смерть.
Но призрачный туман строенье разъедает —
витают души в едкой пустоте.
Упорный Ангел в сеть их собирает,
вселяя снова в оболочки тел.
И так в безвременьи, в безведеньи, в стареньи…
Любовь слепа, а жизнь насилует тоской.
В труде находят муравьи забвенье.
В погоне мулам видится покой.
«Лаская посохом дорог святые камни…»
Лаская посохом дорог святые камни,
бредёт паломник следом за ослом.
И в предрассветной матовости канут
и звук, и образ, и величье слов
произнесенных проходящим старцем
у входа в дом, где ночью снова Смерть была:
«Доколе здесь ты будешь оставаться?
Уже ли мало жизней испила?»
И вслед ему жестоко и ехидно
лицо смотрело с искажённым ртом.
И было в матовости предрассветной видно,
как чёрный силуэт проник в соседний дом.
«О чём этот сон?..»
О чём этот сон?..
Он проснулся в угаре смятения:
будто всадники скачут, и вороны кличут беду,
будто стелются травы ковром, ожидая затмения
одинокого Солнца — так называли Звезду.
Он проснулся и осторожно — до боли —
нёс испуг на дрожащих руках толкователю снов.
И узнал… И склонился смиренно пред волей
осязающих горечь грядущего ласковых слов…
Дома стряпали кушанья в ожидании праздника.
Пахло тестом и земляникой. И он простонал:
— Дайте хлеба насущного немощным странникам! —
И, раздавая, до сумерек у церковных ворот простоял.
Измождённый, разбитый, он слушал дыхание вечера
и боялся принять возвращенье покоя украденного.
И вспоминал молитву, которую так недоверчиво
когда-то небрежно прочел в бабушкиной тетради…
«Упрямый чернокнижник…»
Упрямый чернокнижник
покоем рисковал
и символы на жизнях
сознаньем рисовал.
Он пробирался жадно.
Он чуял сердцем путь.
И нервами расшатанными
боялся суть спугнуть.
И понимал бесплодность
молитв наедине.
Но быть хотел свободным
в своём хотя бы сне.
И подменял событий
блуждающий табун
желанным сном открытий,
объявленных табу.
«Я, мудрый По, листаю фолиант…»
И вышли жабы, и покрыли землю Египетскую.
Исх. 8—6.
Я, мудрый По, листаю фолиант
в полночном немом уединенье.
Безбрежие эпох и тайны дивных стран
мне будоражат разум с упоеньем.
И ворон чёрный с вечным «Никогда!»
мерещится в любом углу кромешном.
Неодолимо он зовёт туда,
где властвует покой — безмолвный, вечный.