Бесполезно. Строчки меню снова поплыли перед глазами, а мой жалкий писательский умишко принялся сочинять строгую викторианскую мелодраму, озаглавленную «Моя судьба». В ней Элиза этим вечером покидает гостиницу. Оставшись без гроша, я устраиваюсь мойщиком посуды в гостиничную кухню. Через тридцать лет, превратившись в трясущегося седого старика, бормочущего что-то о давно утраченной любви, я бросаюсь головой вперед в мыльную воду и тону. Надпись: «Здесь покоится неудачник века». Кладбище для бедняков и бродяг. Собаки зарывают мои косточки в качестве лакомства. Видение было настолько курьезным и в то же время ужасающим, что я не знал, плакать мне или смеяться. И решил не делать ни того ни другого.
– Ричард, с вами…
Она только начала говорить, когда ее слова заглушил мужской голос:
– А-а, с добрым утром, мисс Маккенна.
К столу приближался коренастый мужчина (неужели в эту эпоху все мужчины коренастые?), елейно улыбающийся Элизе.
– Надеюсь, вас все устраивает, – молвил он.
– Да. Благодарю вас, мистер Бэбкок, – ответила она.
Я воззрился на него, несмотря на депрессию потрясенный видом этого человека. Элиза представила меня, и он пожал мне руку – и, скажу я вам, мало что может сравниться с крепким рукопожатием человека, который к этому моменту в вашем сознании давно уже мертв.
Пока он говорил Элизе, что все взволнованы потрясающей возможностью увидеть сегодня эту пьесу, я представил себе, как сижу в жарком подвале и читаю вылинявшие, отпечатанные на машинке письма – а сейчас некоторые из них он еще не сочинил, а тем более не напечатал. Это видение, как и другие подобные, подействовало явно разрушающе на мою связь с 1896 годом, и я сделал попытку выкинуть его из головы.
Когда Бэбкок ушел, я вновь взглянул на Элизу. Увидев, как изменилось выражение ее лица, я осознал, что совсем не помогаю ей себя полюбить. Если я буду сидеть тут в мрачном настроении, она устанет от меня, независимо оттого, какие чувства испытывает ко мне.
– Вчера вечером у меня была настоящая погоня, – сказал я, стараясь говорить весело.
– Правда?
Ее губ коснулась полуулыбка, способная ввести в заблуждение.
Когда я рассказал ей о своей погоне за Робинсоном, она улыбнулась более открыто.
– Простите, – сказала она. – Могла бы и догадаться, что он сделает нечто подобное.
– Почему у него комната на верхнем этаже? – спросил я.
– Он всегда берет верхний этаж, – ответила она. – Быстро ходит по лестнице вверх-вниз для поддержания, как он выражается, «физической формы».
Улыбнувшись, я едва не покачал головой, вспомнив его телосложение.
– Какого он, по-вашему, мнения обо мне? – спросил я, но, прежде чем она заговорила, поднял руку в знак протеста. – Неважно, лучше мне не знать. Скажите, что думает ваша матушка. Надеюсь, она не так ненавидит меня?
– Вы думаете?
Уголки ее губ поползли вниз.
– Жаль, – сказал я.
– Если вы действительно хотите знать… – Она слегка наклонила голову, и мне вспомнились слова Джона Дрю о ее грациозной, ни с чем не сравнимой манере держаться на сцене. – Она считает вас мошенником и мерзавцем.
– Неужели? – Я кивнул с притворной важностью. – Как жестоко. – Вот так-то лучше. Безусловно, всепоглощающей скорби она предпочитает подшучивание. – И что вы на это ответили?
– Что именно поэтому мне хотелось бы испробовать вашей сладости.
Боюсь, я от удивления открыл рот. «Неужели она надо мной смеется?» – подумал я с внезапным ужасом.
– Разве вы не знаете, что такое «humbugs» и «blackguards»?[47] – спросила она, заметив мое недоумение.
Я заморгал.
– Считал, что знаю.
– Это конфеты.
– Конфеты?
Я пришел в замешательство.
Она объяснила мне, что humbugs – это длинные ярко-желтые конфеты с белой сердцевиной, a blackguards – такие же конфеты, но квадратной формы. Я чувствовал себя круглым дураком.
– Простите, – сказал я. – Боюсь, я не слишком хорошо информирован.
«Если не считать тебя и твоей жизни», – тут же возникла мысль.
– Расскажите о том, как вы пишете, – попросила она.
Мне показалось, что эта просьба продиктована вежливостью, но в тот момент я не мог спрашивать о мотивах.
– Что же вам рассказать?
– Что вы сейчас пишете?
– Работаю над книгой, – сказал я.
Мне было неловко, но я заставил себя расслабиться. Наверняка не будет большой беды в том, если расскажу ей об этом.
– О чем она? – допытывалась Элиза.
– Это любовная история, – ответил я.
– Когда закончите, мне бы хотелось ее прочитать, – сказала она.
– Прочитаете, – откликнулся я, – когда придумаю конец.
Она слегка улыбнулась.
– А вы разве еще не знаете?
Я почувствовал, что слишком далеко зашел в этом направлении. Пришлось заметать следы.
– Нет, обычно я не знаю, пока не дойду до конца.
– Странно, – пожала она плечами. – Мне казалось, вы точно должны знать, чем оканчивается ваша история.
«И еще тебе казалось, будто ты знаешь, чем оканчивается твоя история», – подумал я, а вслух произнес:
– Не всегда.
– Ну, все равно, – сказала она, – мне бы хотелось прочитать, когда закончите.
«Прочитать? – подумал я. – Ты ее проживаешь».
– Прочитаете, – пообещал я.
Признаться, я сомневался, осмелюсь ли когда-нибудь дать ей это прочитать. «Пора поменять тему разговора», – подсказал разум.
– Можно мне сегодня посмотреть репетицию? – спросил я.
Она слегка нахмурилась. Я сказал что-то не то?
– Вы разве не можете подождать до вечера? – наконец молвила она.
– Если вы этого хотите, – откликнулся я.
– Дело не в том, что я недобрая. – Она словно оправдывалась. – Просто… понимаете, мне обычно не нравится, когда посторонние смотрят мою… – Заметив мою реакцию, она умолкла, а потом поправила себя: – Это неподходящее слово. Я вот что пытаюсь сказать… – Она тяжело вздохнула. – Такая ситуация меня нервирует. Если вы будете смотреть, я не смогу работать.