Мне это начинало надоедать. Я чувствовал, что закипаю.
– Робинсон…
– Мистер Робинсон, – прервал меня он.
– Да. Разумеется, – сказал я. – Мистер Робинсон. Вы не понимаете, какую чепуху несете.
Он дернулся, словно я ударил его по лицу. И снова я почувствовал, что напрягаюсь. В тот момент я не сомневался, что он хочет меня ударить и, потеряв самообладание, наверняка попытается это сделать.
Не то чтобы меня это в тот момент волновало. По натуре я не драчун, и в жизни мне почти не приходилось драться. И все-таки я был определенно готов – как он выразился бы – «наброситься» на него в тот самый момент. Признаюсь, мной овладело почти непреодолимое желание расквасить ему нос. Наклонившись вперед на стуле, я сказал:
– Я бы предпочел обойтись без драки, Робинсон, но не сомневайтесь ни секунды, что я не уклонюсь от нее. Сейчас, если хотите знать, я с удовольствием думаю о том, как бы врезал вам. Вы мне не нравитесь. Вы – бандит, а я не люблю бандитов, совсем не люблю. Я выражаюсь ясно?
В тот момент мы готовы были вцепиться друг в друга. Как индюки, стояли мы друг против друга на поле предстоящей битвы. Потом его губы тронула самая презрительная улыбка из тех, что были мне когда-либо адресованы.
– Очень вы храбрый, когда вокруг много людей, – проронил он.
– Можем выйти на улицу, – быстро отреагировал я.
Господи, как мне хотелось его ударить! За всю жизнь не встречал человека, который вызывал во мне подобную враждебность.
К моему столу подошел официант, спрашивая, не собирается ли Робинсон ужинать со мной, и тем самым несколько разрядив обстановку.
– Нет, – ответил я. – Не собирается.
Уверен, это прозвучало более сухо, чем было необходимо. Официант, должно быть, подумал, что я им недоволен. И все же это лучшее, что можно было сделать в данных обстоятельствах.
Когда официант ушел, Робинсон заявил:
– Вам не удастся использовать мисс Маккенна для своей выгоды – это я вам обещаю.
– Вы совершенно правы, – ответил я. – Я и не собираюсь использовать ее для своей выгоды. Что, впрочем, совсем вас не касается.
Его лицо снова застыло, глаза холодно прищурились.
– Поговорим об условиях, – сказал он. – Назовите свою цену.
Я был настолько ошеломлен, что, невзирая на его грозный вид, опять не смог сдержать смех.
– Вы так ничего и не хотите понять, да? – сказал я, удивляясь этому человеку.
Он снова поразил меня, когда, вместо того чтобы рассердиться, холодно улыбнулся.
– Плохо сыграно, Кольер, – сказал он. – По крайней мере, теперь я знаю, что вы не безработный актер в поисках ангажемента.
Я недоверчиво хмыкнул.
– Ну вот, опять. – Я покачал головой. – Вы просто не понимаете. Не способны увидеть то, что прямо перед вами.
Очередная ледяная улыбка.
– Я вижу перед собой негодяя, – заявил он.
– Да-да, и мошенника, – добавил я, вспоминая слова Элизы. Я вздохнул. – Почему бы вам не встать и не убраться отсюда?
– Раз десять я уже натыкался на типов вроде вас, – сообщил он. – И всегда обходился с ними так, как они того заслуживали.
Я устало кивнул.
– Ну да.
В этот момент мой душевный настрой был нарушен. Меня опять настиг побочный эффект предвидения: вспомнив, как должен умереть этот человек, я испытал к нему неожиданный прилив жалости. Он утонет в ледяных водах Атлантики, так и не добившись любви женщины, которую, без сомнения, обожал. Как мог я ненавидеть его в такой ситуации?
Неожиданно – до этого момента я не считал его достаточно чувствительным – он заметил, как я переменился в лице, и это его смутило. С гневом противника он мог совладать, с нежданной жалостью – нет. Думаю, это его в некоторой степени напугало, ибо, когда он заговорил вновь, голос его утратил прежнюю твердость.
– Я сделаю так, что очень скоро она перестанет вас замечать. Можете не сомневаться.
– Мне жаль, мистер Робинсон, – сказал я.
Он проигнорировал мои слова.
– Если это не удастся, – заявил он, – уверяю вас, что не остановлюсь перед тем, чтобы ускорить вашу кончину.
Похоже, я потерял бдительность. Понадобилось добрых пятнадцать секунд, чтобы понять: он только что угрожал моей жизни.
– Как вам будет угодно, – отозвался я.
Нахмурившись, он резко отодвинул свой стул, едва не опрокинув его, встал, повернулся на каблуках и широкими шагами пошел прочь. Интересно, что он чувствовал в тот момент? Несмотря на его оскорбления, я все же испытывал к этому человеку жалость – еще одно проклятие писателя, наносящее урон такому простому инстинкту, как самосохранение. Тем не менее избежать этого было невозможно. Он любил Элизу так же сильно, как я, и любил гораздо дольше меня. Разве мог я этому не посочувствовать?