— Нет, — хрипло ответил Голубовский. — Я его…
— Ты? Зачем? За что? — Мое недоумение было так велико, что я даже не мог предположить причину. А Голубовский никогда не совершал опрометчивых поступков. Знал его с сорок третьего, с боев под Севском. Умен, сдержан, мастер своего дела. Особых грехов за ним не водилось. Разве что падок до слабого пола: впрочем, у женщин вообще, а у полячек в частности и особенности он имел поразительный успех; говорили, что покорил знаменитую в Минске-Мазовецком красавицу пани Софию… Ну это, положим, считалось доблестью… А тут что?
И прямо признается: застрелил. Убил раненого. Не помню случая, чтобы кто-нибудь в нашем полку сделал такое. Сколько стреляли по самолетам, танкам, пехоте, отбивались от контратак, ходили в рейды по немецким тылам… Но чтобы застрелить пленного, безоружного, да еще раненого… Невероятно!
Я, перейдя безотчетно на «вы», спросил:
— За что вы убили его? За что? Немец покушался на вас? Угрожал вам?
— Не немец он, не немец, — зло ответил Голубовский.
— А кто же еще? — изумился я. — Кто? Американец? Англичанин? Француз? Может, еще… русский?
— Так точно, так точно, — с остервенением повторил сержант. — Именно русский… Да и какой он русский. Власовец он, бандит, вот его национальность.
— Вла-со-вец? Откуда вы взяли? Узнали его, что ли?
Голубовский промолчал, только крутые желваки двигались на скулах.
— Отвечайте!
— Власовец… И все… Такие моих батю и брата убили… Поизгалялись и повесили.
— Но-о, позволь, — я снова невольно перешел на привычное «ты». — Как же ты мог в этом немецком ефрейторе узнать русского? И еще предателя? В толк не возьму. Объясни.
Сержант не отвечал, я чуть не взорвался от непонимания, гнева, но сдержался. Все-таки надо было понять этот дикий поступок. Наверное, все же у такого разумного человека, как Федор, был какой-то резон? Голубовский ответил, выжимая из себя слова:
— Он сам со мной… заговорил… по-русски… Чисто заговорил. Складно? Какой же немец так скажет!
— Что сказал?
— Попросил он… Чтобы я его не бросил, отправил в госпиталь. В наш, русский. С русскими. И все так чисто. Точно… Понял?
— Н-нет.
— Разве не ясно, что он не фриц. Боится в немецкий госпиталь попасть. А у нас шкуру снимет и, глядишь, затеряется… Меня и осенило: в немца, сука, перекрестился, теперь обратно в русского… Все в душе переворотилось. Батю вспомнил, брата Костю. Сестра из станицы написала, как их, раненых, такая вот сволочуга не только выдала немцам, но и петли накинула… Не могу их на дух терпеть… Вот и выстрелил…
Он говорил еще что-то, все тише и тише, бормотал… Может, хотел сам понять и оправдать свой выстрел? Мне он показался не в себе. Как человек после контузии. Продолжать с ним разговор не имело смысла. Я знал: в подобных случаях надо коротко и твердо приказать: сделай то-то и то-то.
— Сержант! Пойдете в батарею. Скажите старшине, чтобы дал машину. Сам с ней поедете. Раненых немцев отвезете в санчасть. Ефрейтора похоронить. Ясно?
— Ясно.
— Действуйте.
Он пошел. Потом ускорил шаг и побежал.
Я вошел в сарай. Раненые вжались в соломенную подстилку. Уж не ожидают ли они и от меня выстрела? Мне не давала покоя мысль: откуда немецкий ефрейтор знает русский язык, да еще хорошо? Не приснилось же это Голубовскому? Я за всю войну что-то не встретил ни единого фрица, который бы свободно изъяснялся по-русски. Странно все это. Вложив свой ТТ в кобуру, чтобы не пугать и без того напуганных немцев, я, мобилизовав все свои школьные и военные знания, задал им несколько вопросов. Первый был таким:
— Знали ли вы погибшего — именно так сказал — погибшего ефрейтора?
Один из пленных чуть поднял голову и громко прошептал:
— Яволь, герр обер-лейтенант, я его знал. Давно. Мы оба берлинцы… из пригорода… Нас и призывали вместе. Воевали… — он поправился, — служили в одной роте… С сорок второго года…
— С сорок второго?
— Точно, герр обер-лейтенант.
— Тогда скажите, умел ли он говорить по-русски?
Немец ответил не сразу, раздумывал, глядя на меня. Я понял: ведь только что знание русского языка привело его товарища к гибели. Не ждет ли его такая же судьба, если ответ не понравится русскому офицеру…
— Не бойтесь. Меня это просто удивляет: откуда берлинец мог знать наш язык?
Раненый долго обдумывал ответ и наконец решился:
— Он… Звали его Гансом… Он долго жил в России. И работал там. Да, да, еще до этой войны. Он поехал к вам строить завод… Далеко. Туда, где очень холодно. Там есть большая гора, которая вся из железной руды. Ганс был там три или четыре года… Он мне рассказывал. Но когда оказались в армии, Ганс запретил мне говорить об этом. Я и сам понимал, что о таком не рассказывают… — Немец перевел дыхание. — Вот там он и научился свободно говорить по-русски…