— Так чего же вы не брались? — возражали им. — Кормили бы!
— Вот еще, возиться с ними.
— То-то, что возиться. Да еще как возиться-то!
Третьи рассуждали спокойнее. Веру за уток наградили. Не кто-нибудь — правительство наградило. Значит, очень нужное дело сделала она. Вот и приглядывайтесь теперь, что делать надо. Надо за это дело массами браться, а не так, чтобы один человек объявился, и все. И не семь тысяч уток вырастить, а тысяч сто двадцать семь.
И примерно с этим разговором приехала в совхоз представительница производственного управления — комсомолка Таня Удалова. У Тани были рыжие, цвета латуни, волосы, и, как почти у всех рыжих, молочно-белая кожа, и теплые веснушки на щеках. Таня приехала прямо к Анне Федоровне. Туда ж позвали и комсорга Ваню Шорникова. Ваня явился прямо с огородов, загорелый чуть не дочерна, запыхавшийся, с каплями пота на крутом лбу.
— Кого бы из комсомольцев нам на это дело направить? Давайте подумаем, — сказала Таня, — так, чтобы без промаха, понадежней?
Шорников долго не думал:
— Колокольцеву. Она утками интересуется. И раньше к Вере бегала. И сейчас там работает.
— А уж надежней и искать не надо, — добавила Анна Федоровна.
— Руфину? А выдержит? Не сбежит?
— Это она-то сбежит? — Анна Федоровна приосанилась. — Плохо ты нас знаешь!
— Да знаю я ее, знаю! — засмеялась Таня. — Ну, а все-таки? Каждое дело, которое только начинаешь, страшно провалить. Провалишь — уже и веры не будет, все застынет.
— Руфина не провалит, — сказал Шорников. — Если возьмется, сделает.
— А где она?
— Да на птичнике. На озере.
— Проводи-ка меня к ней, Шорников! — Таня надела беретик на свои золотые, уложенные волнами волосы. — Поехали!
Они вышли на шоссе, остановили идущую мимо машину, вскарабкались в кузов и отправились на птичник к озеру. Анна Федоровна проводила их взглядом, усмехнулась, покачала го-лозой:
— Что за молодежь у нас, и что за молодежь такая! Может, и есть где-то шпана-бездельники, но только не у нас. За молодежью глаз нужен, заботливый глаз. И похвалить надо. И побранить, если заслужил. И работой увлечь. И дать повеселиться. Что ни говори, а все-таки они еще дети. Думают, что уже сильные, уже умные, уже все могут, а дунет суровый ветерок — глядишь, и поникли, и что делать, не знают…
Телефон прервал ее размышления.
— Не заглянете ли ко мне, Анна Федоровна? — Голос директора звучал мягко и празднично. — Ведь встречать надо нашу Веру — с медалью едет!
— Иду.
И тут же позвонила в клуб:
— Григорий Владимирович, пожалуйста, к директору. Вопрос по вашей части — торжественную встречу устраивать нужно. И, пожалуйста, напишите заметку о Вере — в многотиражку дадим.
В этот день, развернув областную газету, Савелий Петрович увидел на первой странице портрет Веры Грамовой.
— Здорово! — самодовольно крякнул он. — Вера Антоновна Грамова из совхоза «Голубые озера»! Ага! Из сов-хо-за «Го-лу-бые о-зе-ра»! И не из какого другого. То-то же!
И тут же, схватив трубку, позвонил домой:
— Лиза, пускай Женя придет за газетами сейчас же… Ну, потому что вам всем прочесть надо. И соберитесь все, ну, приоденьтесь, что ли, — Веру встречать будем. Ну, потому что с наградой едет!.. При чем ты? Да при том, что ты — жена директора совхоза, а работник этого совхоза из Москвы с наградой возвращается. Понимаешь? Медаль!
Женя долго смотрела на портреты Веры. Узнать ее было трудно. Волосы коротко подстрижены и уложены в локоны. Черты лица резкие, глаза словно обведены черной тушью. Будто и красивее, чем всегда, а будто чем-то гораздо хуже…
Но все-таки как это необыкновенно — портрет Веры в газете!
Вот жила и жила себе простая работница, работала изо всех сил, кормила уток… И никто про нее не знал. А кто знал, так особенно ею не интересовался — ну, Вера и Вера, утятница в большом фартуке, в сапогах, кое-как причесанная, с волосами, запрятанными под платок… И вдруг — на всю область! Ведь сколько людей — тысячи! — развернули сегодня утром газеты, и вот — Вера смотрит на них с газетного листа, и люди на нее смотрят. И медаль у нее на груди. Вера неожиданно поднялась так высоко, как не всякому доведется.
Женя медленно сложила газету.
— Ты будешь одеваться или нет? — окликнула ее Елизавета Дмитриевна. — Переоденься все-таки, народ соберется.
— Так не на меня же глядеть будут, — возразила Женя, — мне-то что выпяливаться?
— Наталья, поговори ты с ней, пожалуйста! Ты ведь знаешь, что я их с отцом не понимаю.
— Я удивляюсь, Жека, — тетя Наташа полезла в шкаф за праздничным платьем для Жени, — ты молоденькая, теперь только и понаряжаться.
Женя упорно молчала.
— Кто же говорит, чтобы ты выпяливалась? — Елизавета Дмитриевна пожала плечами. — Но, во-первых, там будет Аркадий Павлович…
— Так что мне, для него наряжаться, что ли?
— …а во-вторых, не забывай, ты все-таки директорова дочка.
Женя совсем рассердилась:
— Ах, вот что! Директорова дочка! Я прежде всего — это я. А я — это еще ничто. Я еще ничего в своей жизни не сделала. А значит, ничем я не лучше других. Вот и все! — Она выхватила из рук тети Наташи платье и снова повесила его в шкаф.
— Ты что-нибудь поняла? — осведомилась Елизавета Дмитриевна, вопросительно глядя на сестру.
Тетя Наташа молча пожала плечами.
Елизавета Дмитриевна, вздохнув, поправила перед зеркалом прическу.
— Наталья, дай мне, пожалуйста, носовой платок, а то еще расплачусь там, знаешь, ведь речи будут, поздравления, а это всегда так волнует! Женя, ты идешь или нет?
— Иди, мама. Я к Руфе забегу.
Но Женя не пошла к Руфе. Одинокой тропкой, что вьется за огородами, она медленно шагала к правлению, где собирались встречать Веру.
«Что со мной, — думала она, — неужели завидую? Неужели я такая подлая? Почему я не радуюсь, как все люди, почему я просто реветь готова?!»
Ветерок, будто стараясь успокоить ее, плескал и плескал ей в лицо озерной прохладой, и Женя понемногу пришла в себя.
«Ну, давай разберемся, — обратилась она к самой себе. — Значит, завидуешь? Только честно — завидуешь?.. Да, пожалуй, завидую. Кто такая Вера? Шести классов не окончила. «Войны и мира» одолеть не могла. А я — первая ученица, способная, много читала… И я — ничего! Ничего! Ну и что же? Сейчас ничего, а потом буду — чего. Работать буду. Я же, образованная-то, могу сделать больше, чем Вера… Могу, конечно. Но почему же не все это могут, даже и очень образованные? Или это люди родятся такие особенные? Не понимаю, не понимаю. Талант у них на это, что ли? То Ангелина была, то Малинина, то Долинюк, то Вера Сидора… А теперь вот наша Вера. Кто они такие? Почему они такие? Чем они особенные?»
Тропочка выбежала на открытое место. Вот и правление видно. У крыльца народ. Пришли рабочие совхоза, пришли доярки, работницы свинофермы… Вон и отец стоит на верхней ступеньке начищенный, наглаженный, при галстуке. Сзади — его секретарша со своим прямым пробором, сухой, чуть сгорбившийся бухгалтер Иван Иванович… Тут же и Анна Федоровна в белоснежной кофточке с гранатовой брошью, и зоотехник Никанор Васильевич, и жена Никанора Васильевича стоит, сложив на животе полные белые руки… И, конечно, Женина мать. Елизавета Дмитриевна, приподняв подбородок и сложив губы сердечком, стояла впереди всех, на самом виду. А около крыльца, в тени деревьев, толпилась кучка молодежи. Среди них Женя увидела светлую голову Руфы.
Женя замедлила шаг. Хотелось успокоиться, чтобы подойти к людям с веселым лицом.
Из-за кустов сирени, росших у крыльца правления, в глаза Жене сверкнул краешек медной трубы. Их клубный самодеятельный оркестр здесь. Значит, и Григорий Владимирович?.. Внезапно исчезло все — и раздумье, и она сама, и ее прошлое, и ее будущее. Осталось одно — сейчас она увидит Арсеньева, встретит его взгляд… Как он посмотрит на нее? Так же, как тогда? Или вдруг совсем не посмотрит, и окажется, что ничего-то нет и что все это Женя придумала?!