И он приоткрыл газету — в миске янтарно светились, подтекали густыми каплями соты, вырезанные из рамки.
— Давай садись, Анатолий, — Алевтина придвинула ему табурет.
Все потянули в себя душистый запах.
— Ну-у, что ты, как я могу такой… — растерялась Ольга Дмитриевна. — Уж жидкого налил бы.
— Нет, я прошу, от души. Хорошему человеку — от души, — и он уселся. — Чтобы здоровье было!
— Анатолий, слышь, Пудов-то опять накатал — теперь на Ольгу Дмитриевну и на меня, будто я не велела им огороды пахать.
— А, этот может! Это он всегда! — Свиридов, видно, тоже выпил после пожара. Выкинул над столом большую руку, пошевелил длинными пальцами: — Вот я, большое дело на войне делал, да? Сто человек было в подчинении, а у меня образование — четыре класса. — Секретарь горкома меня знал. Колька стал вступать в партию. На бюро секретарь горкома смотрит: «Николай Анатольевич Свиридов». — «А ты не сын Анатолия Васильевича Свиридова?» — «Сын». — «Ну, тогда у меня вопросов нет». И ни у кого больше вопросов не было. Во как! Он, Пудов-то, пошел на пенсию по ранению в пятьдесят пять лет. И ни разу топором не тюкнул для государства. А я и сейчас не отказываю. На комбайн сажусь, картошку просят копать — пожалуйста. Зимой просят отапливать скотные — не откажу. Потому что совесть не позволяет. Когда мы так жили? Все уже забыли, как жили. Мать моя и отец ни разу на пружинном матрасе не спали. Холстинный наматрасник, набитый сеном, и доски — и все. Об нас, ребятенках, и говорить нечего. Чего бросят нам, на том и спим все подряд на полу. А эти сейчас не вывесят флага в праздники, — кивнул неопределенно в окно. — А я не могу. Я для Советской власти — всегда!
Он говорил как бы еще и руками. Руки его все время были вытянуты вперед — то одна, то другая попеременно. Пальцы шевелились, помогая выразить мысль. А мысли его, по поводу себя, были вроде как не ко времени, и все молча смотрели на него.
Вбежала Нина, жена, и тотчас все поняла.
— Ты не махай руками-то!
— Так места много же.
— Вы уж извините его, выпил.
— Да, да, я выпил. Но как не выпить? Такое дело, ежкин бог.
— Не выпил бы — не пришел.
— Не пришел, я знаю.
— Хорошо, что пришел, — вот дочке угощенье твое свезу.
— Ну-у, для хорошего человека!
— Извиняйся!
— Ну извините, извините, — послушно сказал Анатолий. — Пойдем теперь, жена, соберем чего Синим, у нас много кой-чего есть.
Они ушли, а Филатов стал ощупывать карманы:
— Я, пожалуй, схожу туда, к Ледневым, — вот у меня двадцать пять рублей.
— И мои возьми, — потянулась за сумкой Зимина. И зябко поежилась: — А я на месте погорельцев попросила бы курточку у тебя, ежкин бог!
Филатов тотчас же скинул блестящую обнову.
— Нате, надевайте!
— И то, — Зимина натянула куртку, качнула головой: — Ох и горячий ты, — и поймала его ласковый, смущенный взгляд. «Что это, — подумалось ей, — что это он посмотрел на меня как». Она встала, повернулась. — А хорошо ведь, правда?
— Комиссар! — сказала восхищенно Алевтина.
— Не купить ли мне у тебя эту вещь? — пошутила Зимина, чувствуя, что она и впрямь хороша в ней, ловка.
— А я подарю ее вам. Я себе еще достану.
— Ты что? — сказала она, отвернувшись. — Тебе подарят!
— Ой, не отказывайтесь, Ольга Дмитриевна, раз человек отдает — вам так хорошо в ней! А он еще достанет. Берите!
— А что ты думаешь, и куплю! — нахмурилась она. «Неужели и Алевтина заметила, чего это она бросилась уговаривать меня — так и старается». — Пожалуйста, и мои двадцать, — протянула она деньги, не глядя на Филатова, глуша в себе странные, непрошеные чувства.
— Мамк, а у нас разве не будет ничего? — спросила Женя после того, как Филатов ушел. — Папкиных пиджаков сколько.
— Рубах одних шесть штук, лежат в горенке в сундуке, — нерешительно сказала Алевтина, глядя в окно.
Женя вышла, а Ольга Дмитриевна усмехнулась:
— Не хочешь отдавать — не давай, — она пошла в открытую. — Федоровы, что ли?
— Не жалко нисколечко, нехорошо просто. У нас ведь любовь с ним была. С Юрой-то.
Она прямо посмотрела в серьезное и внимательное лицо Ольги Дмитриевны.
— Господи, что у нас было-то. И срамно, поди, если со стороны. Я ведь думала — так, побалуюсь, от тоски. С Федором жила — как стеклышко. Никто никогда за пупырышки не подержался. Кого хватали, а меня никто не хватал, знали, тут строго. А после Федора — года не прошло — мы с Юрой и встренулись на опушечке. Думала — так. А вышло нехорошо. Жизни без Юрочки не видела, а он так за мной и ходил. Когда отца машиной убило, он у меня в пологу лежал. Милиционер приехал, сказал, Татьяна с дочкой за Степаном ездили. А мы чем занимались-то в тот час… Юра поди простить не может… Он, значит, дома сидел, — снова начала она, — отца ждали, в тот день нашу ферму сымали на телевиденье и нас с Татьяной вместе сняли. Я и пришла к ним вечером. Будто зачем-то. А сама за ним пришла. Я — вон из избы, а он за мной. Да, а тут вскорости и милиционер приехал. А Юрки нет… Я тебе как на духу. А почему? Я и сейчас не могу с собой справиться, когда вижу его… А по ночам-то… Вот и представляю, вот и представляю. Все жду, жду…