Он плакал, трясся, не мог прямо-таки удержаться. И тут услыхал, как кто-то бежит, перескакивает через бревна, и вот уже чья-то рука цепко взяла его за плечо. Подумал — тетя Ириша увидала в окно, пришла, и отвернулся, закрыл ладонью лицо, вытирая слезы.
— Юра, Юра, будет, — сказал жалостливый голос, и Юрка опустил еще ниже голову: нет, не тетя Ириша, однако кто-то знакомый. Он зажался, но плечи дрожали.
Две тонкие руки обхватили его сзади за плечи, опахнув сырым запахом речки:
— Юрочка, будет, погоди, все наладится, смотри, какой ты.
Он поднял голову, покосился. Женька! Алевтинина Женька в белом свитерке, с закатанными рукавами. Она опустилась на корточки перед ним, сложив на коленях белые, незагорелые руки, от которых так и напахивало рекой.
— А я белье полоскала, мама настирала вчера видимо-невидимо. «Иди, говорит, доченька, прополоскай, пока утро, а то потом старухи будут говорить: Алевтине бог счастья не дает — по воскресеньям работает, все дела делает». Я говорю: «Разве полосканье работа?» — «А как же, говорит, их послушать — девица в праздник косы не расплетает», ну и прополоскала, поднялась в гору, поглядела сюда — вот не могу не поглядеть, — а ты здесь топчешься.
Женька говорила меленько, скоро, и было в том что-то похожее на Алевтину, когда бралась наставлять его. Или когда баловалась, старалась понравиться. Ему тотчас представилось, как Алевтина увидала его в окно, разбудила Женьку и направила на реку, чтобы что-нибудь про него проведать. И он с благодарным виноватым чувством глядел на девчонку, на распущенные по плечам русые волосы, на белые худые руки — такую Алевтинину и так на нее непохожую.
— Господи, измазанный-то какой — ты чего делал-то? — воскликнула Женька и, выхватив откуда-то из-за пояса платочек, стала вытирать ему лицо, а слезы опять стали навертываться ему на глаза, он мотнул головой, а она рванулась, прижала к себе его голову и все вытирала и вытирала.
— Вот, — сказала, отскочив вдруг.
Он открыл глаза: она стояла перед ним испуганная, зажавши платок в кулачке, и вдруг засмеялась:
— Ничего, теперь чистый, а то как из трубы вылез. У нас кот был белый, шастнул за галчатами в трубу да провалился — вот тоже было… — Она закусила губу, замолкла.
Он смотрел на нее, невысокую, миловидную, с небольшой, кругло обтянутой свитерком грудью, тепло которой еще чувствовал щекой, всем лицом. И вовсе не жалостливое, а другое, греховное, вытекало из ее голубых смеющихся глаз, из ее губ и входило в него, заставляя замереть, но все смотреть и смотреть, а она уже знала, почему он смотрел, и сказала, придохнув как-то и подхватив от шеи волосы ладонями:
— Ты на танцы в Центральную ездишь?
— Ездил когда-то, вон с Зоиным Вовкой на мотоцикле.
— Меня бы взяли когда, — сказала она, пропуская, что он «ездил», а теперь, значит, не ездит.
— А чего же, возьмем.
Она усмехнулась, постояла и, повернувшись, побежала за корзинкой с бельем, оставленной на горе.
Иногда ей казалось, что не все продумано в организации хозяйств. А может, в самой системе хозяйствования. По-прежнему висели над деревней райкомы и райисполкомы, диктовали, подгоняли, понукали, опекали мелочно и принципиально. Их ли это дело? — злилась Зимина, честя про себя «чиновников» и «функционеров». Они ставили ей условия, приводили государственные резоны, будто она не жила ими ежечасно, ее мучали подозрениями, ревизиями, и она «рвала храп», бросалась из стороны в сторону, добивалась доверия, боялась нарушить сотни инструкций, приспосабливалась, ловчила, дипломатничала.
В самых верхах все будто бы понимали, возмущалась пресса, на съездах принимались неукоснительные решения, но тут же вязли в низах, и все оставалось по-прежнему. Бывали минуты, когда бродили в Зиминой мысли о каких-то новых возможностях, желание повернуть совсем по-другому (кто знает как: аренда, семейные звенья, бригады, подряды, раздел совхозов, но — самостоятельность, самостоятельность и полнейшее доверие), отчего приоткрылся бы горизонт и хлынул бы свет — свет всеобщего облегчения! То есть новшества появлялись, вводились постоянно, и все словно бы к лучшему, к этому «свету». Люди жили благополучнее, хозяйство росло, но шли годы, а резкого скачка в производстве, стабильности в экономике не выходило. А народ сердился, рвался куда-то, а то и совсем «выпрягался».
Из новых идей, реявших в воздухе, Зимину более всего привлекало рациональное устройство земли. На этот раз все искали «резервы». А в новом землеустройстве крылись большие возможности для развития ее хозяйства, малопродуктивного из-за трудных почв подмосковного Нечерноземья, из-за неправильного, а вернее, неправедного ухода за ними. Поля запущены многогодовой скачкой за валом, за планом — это мучило ее, изводило.