— Здра-авствуйте! Вот сваливают далеко, возить трудно, тележка тяжелая, а тут в горку, нейдет, вдвоем надо. И опилок нету, никак не подвозят нам, а мы не справляемся. И плотника хорошо бы — доски в настиле прогнили, как бы какая ногу не сломала.
Она говорила деловито и вместе с тем торопливо, заглядывая в глаза Зиминой, словно боясь отпустить, так что та почувствовала совестливое желание успокоить ее, побыть подольше.
— И соли мало, — подняла Алевтина из кормушки серый глянцевый кус, — даем которой нужно, а то прячем. — Она пошла вдоль ряда, оглядывая и словно представляя директору коров: — Эта в запуске, а эта причинает. — И все просила за них — то подождать с выбраковкой, то осеменатора вызвать.
Властная, распорядительная, дышащая молодой ухваткой, она будила в Зиминой раздражающее ощущение какого-то несоответствия, чего-то неправого.
— А почему ты здесь? Почему не в новом здании? Ведь ты там работала? — удивилась вдруг она.
— Да там Раиса Петровна плацдарм заняла, — усмехнулась Галина Максимовна, шедшая сзади.
— То есть?
— Дочка у Петровны приехала, — тихонько, принагнувшись, сказала Алевтина, — вышла замуж в Бухолово — и вернулась без мужа. Девчонка-то непутевая маленько. Да и неопытная. Ну, попросили, значит, чтобы им вместе: когда не доглядит — мать подмогнет, Галина Максимовна пошла им навстречу. А мы пока с этой вот, с Сабутыкиной, — за ней тоже глаз нужен.
— У них ведь и отец скотником?
— Ну да, и батька с ними. И зять — муж другой дочери.
— Так. Доброта-то — она хуже воровства?
— Да ладно, Ольга Дмитриевна, пусть уж девчонку-то приучат. А мне и тут ладно. Мне, знаете, все одно — мне бы в поле, скучаю я здесь.
— Куда же в поле? Там машины все. Уж не стоговать ли?
— А хотя бы и стоговать! — не без вызова крикнула Алевтина. — Там хоть на воле. Полем пропахнешь, не то что здесь, незнамо чем. Моюсь-моюсь — домой-то приду. А тяжести и здесь хватает.
— Погоди, подойдет уборка. Как Женя? Не убежит?
— Да ничего. Погоды вот нет, каждый день в дожде, какая работа. Сена-то гниют.
— А где бригадир ваш, Людмила-то Филатова?
— Генерал-то наш? Небось домой поехала, в Центральную, детей из школы встренуть.
И в эту минуту застучали, зашлепали резиновые сапоги по деревянному настилу. Высокая стройная женщина в цветном плащике и берете, поигрывая голубыми глазами, бежала к ним:
— Здрасьте! А я в Центральную гоняла — плотника добывать. Ты не показала, Алевтина Николаевна, как крыша течет? Ну что ж ты — самое главное! — громким, гортанным голосом говорила она. — Вот смотрите, это дождик еще не разошелся, а к вечеру по центру прямо на коров польет. И в том углу тоже, не крыша — решето. Здесь вообще уже невозможно держать, балки выгнулись, рухнет — я ни за что не отвечаю. Я вам докладную оставила.
— Да можно бы еще подержать, починить бы маленько, — заступилась за двор Алевтина, — вон там слегу, столб подставить. Как же в наших-то дворах?
— Ты не юли перед начальством, все знают — хорошая! Такую страхоту поддерживать — не в честь совхозу. И вообще, какое-то подсобное помещение нужно, телят ставить некуда — уже красный уголок заняли!
Она переглянулась с зоотехником, и Зимина подняла руку:
— Все ясненько: блок! Ну потерпите немного. А кровельщика пришлю, покроет, залатает.
Латать бесполезно, да она и не любила полумер, и потому слова Алевтины были ей неприятны. Но она не могла представить, куда можно перевести сейчас эту сотню коров, телят и то девать некуда. Сунув руки в карманы плаща, отправилась в новый двор.
Бетон, свет, молоко по стеклянным трубам, механизированная привязь, механизированная раздача кормов, трубы моются водой из титанов — другое царство-государство… Маленькая тщедушная женщина в сером халате, с выбившимися русыми прядями из-под косынки, повязанной назад концами, замигала белесыми глазками:
— Ольга Дмитриевна, вы уж не сердитесь, мы без вас тут с Галиной Максимовной да Людмилой Матвеевной распорядились, — дочка вот у меня. А эта, в положении, помогать приходит, одним трудно справляться, вон их сколько у нас.
За Раисой Петровной стояли две дочери: молоденькая, лет восемнадцати, кокетливая, востренькая, и беременная, — в очках, бесцветная, как и мать. Петровна вопросительно глянула на Галину Максимовну, на Людмилу и, не поняв, чего надо еще сказать, тоже повела вдоль кормушек, над которыми жевали свои жвачки, вздыхали, пускали слюну, чего-то подбирали, нюхали коровы все той же черно-пестрой породы, заведенной после войны. И здесь над каждой висела трафаретка с именем, со сведениями, сколько дает молока, когда должна телиться.