— Я говорил — она вас выкупает! — веселился Константин Иванович.
В чем состоял риск, Неведомскому и понимать было нечего, его дело — прислать студентов, стройотрядовцев, да подкинуть материалов. Они строили когда-то совхозу общежитие и клуб.
А Людмила уже взывала к мужчинам, протягивая руки:
Мужчины пели. Песня била как колокол. И в Зиминой что-то гудело, торжествовало, разум и душа.
А рядом не умолкал своенравный голосок:
— Я человек обязательный! Сказала — сделаю. Дом поставим рубленый, ни в коем случае не красить, ни внутри, ни снаружи, покроем лишь лаком — а-ля натюрель…
Дожди захватили и август. Комбайны вязли, ломались. Юрка придумал приспособление к немецкой жатке — пошла, милая. Он работал на ней шестой сезон, с самого того года, как погиб отец. В те дни еще силосный комбайн пришел немецкий, но Борис Николаевич посоветовал взять жатку — двигатель у нее советский. И Юрий действительно четырежды за это время сам ремонтировал машину и не обижался на нее. Конечно, небесная эмалевая краска давно облезла, и машина выглядела затрапезно. Мигалка на крыше давно не работала, но четырехметровая ширина агрегата (ножи — четыре двадцать пять!) и скошенная вперед высокая кабина, и множественность тугих шинных колес все равно производили впечатление очень современной машины. Шла она хорошо, особенно в нормальное лето, и зарабатывал он на ней прилично.
Юрий любил это поле за Холстами в сторону Редькина, знал тут каждый угол, каждый заворот и бугор. Сажали на нем картошку или сеяли турнепс, кукурузу или овес — это было свое, Холстовское поле. Это по нему торили тропки на Быстрое, по нему бегали в лес, на старый погост, где похоронены деды-прадеды и где изредка и сейчас хоронили. Погост бурно зарос елью, чернолесьем, и, будто в пещерах, виднелись в нем кресты и могилы. Отца похоронили не здесь, а на новом кладбище на Курганах — на высоких холмах по другую сторону деревни. Сходить надо, с Троицы не были. Жили бы в Холстах, все когда бы сбегал. Весной сеяли под Курганами овес, думал зайти, но отсеялись затемно. А пока работал, все думал, что отец тут, рядышком. Он присутствовал в его мыслях о деле, в его взгляде на вещи, он как бы находился в отлучке. Болел бы — возможно, привыкли б к мысли, что может помереть. До сих пор оставалось у Юрки желание делиться с отцом. Отцу бы понравилось, что по озимой пшенице еще весной, когда была в два вершка, посеяли клевер. Раньше так никогда не делали. В прошлом году поле пугало молочаем, вымахавшим по турнепсу звериной желтизной. Но вылез клевер и забил сорняки. Пшеница поперла — придавила клеверок. Теперь он лез сильно, кустился в стерне, выдирался. Это Ольга Дмитриевна все новое пробует. Главный агроном Жук противился — молод еще, неопытен.
Юрка косил и видел, что сорняков совсем мало, по скошенному кучерявились маковки клевера.
По высокому краю поля, за которым внизу заливной луг, росли сосны. От сосен к лугу по склону и по самой бровке ребятишками брали первую землянику — кто ел, а они с сестрою Тамарой (она еще в школу ходила) рвали в пучки и несли мамке. Ей и отец приносил всегда — то малину в кепке, то ягоды, то подосиновики или белые. Теперь весь склон порос малиной, крапивой, но малина не лесная, шелудивая.
Вчера прибежал из Холстов домой брат Валерка, рассказал, что кто-то окольцевал две сосны над рекой, вырубил кору кольцом вокруг стволов — задумал погубить или так надругался. Пустили слух, будто это они, Синие, в отместку, значит, за свою беду. Валерка бегал смотреть и весь трясся от обиды и жалости. Он тосковал по Холстам, поначалу удил там рыбу, а теперь и вовсе пропадал у бабы Клавдии, помогал управляться с бычком — корову баба порешила давно, одна старая не справлялась. «Вот доеду до краю, — думал Юрка, — погляжу, а там разберемся, может, рыбаки начудили, они веснами сюда на машинах едут и едут, и в лесочках стоят, и костры разжигают».
Пшеница после дождей полегшая, заверченная, трудная — не поймешь, в какую сторону полегла. Кое-где оставалась высокая стерня, но проплешины Юрий не пропускал, поднимал, все брал. Если пшеница стояла хорошо и плотно, особенно любо, когда начинала она роиться, путаться и беситься у земли, где ножи, где хедер. Он гнал от шоссе до погоста, забирал выше, подворачивал к деревне и по тому же пути шел вспять, и так снова и снова — ровные валы золотились под солнцем, утвердившимся еще вчера на небе.