Глядя ей в лопатки, обтянутые маечкой, двигавшиеся перед ним, грубовато проговорил:
— А ты что ж, все — про любовь? — Показалось, слово «любовь» разбухло во рту, забило горло волнением. — Я — это… сосны, говорят, кто-то окольцевал. Пойти поглядеть.
Она даже не оглянулась:
— Что ж ты думаешь, уж такая я…?
— Какая?
Она дернула плечиком.
— Я думаю — умная ты, — вырвалось у него.
— Юрочка?.. — О чем она спрашивала, замерев, подняв к нему лицо.
Он уже ничего не помнил, обхватил ее, сжал и повел, повел к соснам…
…Они лежали в траве, не видные ни от реки, ни с дороги. Словно нарядные ладьи, стояли в небе облака. И все было странно, точно в какой-то игре или вовсе не с ними…
Высокий, голубой начинался день. В шесть утра солнце уже легло на росную, в клубах флоксов, деревню. Цветы бледно и радостно светились, встав после позавчерашнего длинного хлесткого дождя и ветрового шквала. Грачиный гомон плавал вверху, не гудели, не фыркали еще трактора.
После дождей ночи были холодные, и Юрка надел стеганку, взял на руки корзинку. Татьяна собиралась на утреннюю дойку, обертывала вокруг себя потуже великоватый черный халат — поясок по-девичьи перехватил ее. Выражение покорности, всегда лежавшее теперь на рыжеватом от веснушек лице матери, усиливало чувство пропавшей жизни, мучавшее Юрку.
— Что ты одумал? Ни шло, ни ехало, какие грибы? Поспал бы. Погода разгуливается, погоди, что-нибудь делать заставят, — сказала Татьяна, наливая из банки молоко.
— Я быстро, к восьми буду дома.
— Ка-ак же. Небось к Холстам побежишь.
Он не ответил. Он задумал пройтись по той стороне Рузы — может быть, больше не придется.
В окно было видно, как подкатил от Сытова к остановке рейсовый, Юрка выбежал, заскочил в автобус.
Перед Холстами светилось темное поле поваленной им пшеницы, сохнувшей в ожидании комбайна или подборщика. Можно было пройти вдоль поля по оврагу, мимо погоста, а у сосен — вниз и через речку к самым грибным местам. Но Юрка даже глаза отвел, попросил водителя остановиться за мостом.
Пересек обычно пустой лесок и направился к дальним гребням елей. Подходы к лесу тонули в воде, нигде не пройдешь. Он обходил стороной по ольшнягу, по осиннику, переходил по заболоченным мхам. Ступал — и мхи зачавкивали следы — будто не проходил. В лесу так мокро и сыро, что не пахло грибом.
Он пошел длинной хвойной ляжиной. Обычно на лесных дорогах и на сухих мшистых опушках вылезали белые и свинушки, сейчас коричневая вода стояла в разъезженных колеях, в глубинках, ямочках, бочажках. Желтые чистые листья смотрели из воды. Несколько тщедушных розовых сыроежек и один козленок лежали на дне большой крошонки. Юрка почти перестал искать, присматриваться. Тихо облетали, срывались солнечные листья. Они падали, и ничего не происходило. Ничего не происходило, а жизнь менялась так явно. Жизнь менялась.
Где бы Юрка ни появился, рядом оказывалась Женька. Эти дни он не работал один, выезжали на поле в два-три трактора, ловя погодные часы, но она все равно приходила, моталась от одного к другому, записывала в тетрадку, одиноко топталась на краю поля, он знал, о чем думала. Когда дождь не давал работать, он приезжал на Центральную, и Женя возникала — то в автопарке, то в административном здании. Он шарахался, отводил глаза. Все равно места им не будет ни в Холстах, ни в Редькине. Везде жила, ходила, смеялась, работала Алевтина. Он не корил себя за случившееся, но на том и надо было ставить точку. Даже имени Женьки не мог ни при ком произнести.
А вчера, спасаясь от мелкого сыпавшегося дождя, они стояли под большой грозной елкой, тесно обнявшись, боясь разомкнуться, чтобы каждый не стал снова сам по себе. И это уже не было шуткой или игрой.
Он уже знал, что за своенравным взлетом ее волос, подкинутых ладошкой, за ее «тарахтением», как называл про себя Женькины ручейки-речи, за ее наивной настырностью прятались слабость и обиженность. Это была первая женщина, которая искала у него защиты…
Он пошел в знакомый угол леса, упиравшийся в опушку, закрытую изнутри густым ельником. Сюда его пятилетним мальчишкой привел отец, и до сих пор угол сохранял в основном лесной свой обстанов и милоту. Тут было повыше и совсем сухо.
Зашуршали листья под ногами, захрупал игольник, сразу запахло грибами — нет, не все еще, видно, ушло из жизни, все может вернуться, восстановиться. Смешно, но молодой белый гриб, знакомый с детства, стоял на месте в ельничке, только успела зачервиветь нога.
— А я ни одного не нашел, — раздалось сзади, и, оглянувшись, продолжая чистить гриб, Юрка увидел Сашу Суворова.