— Позови его, Семеновна.
Семеновна тотчас поняла, заковыляла по грязи к навесу, подошла к парню. Зимина видела, как он нехотя отдал мешок другому, нехотя двинулся.
— Слушай, ты извини меня, — сказала она ему, — устала я, да и вы устали, я понимаю.
Он глядел, сжав губы, потом как-то странно дернул плечом и уставился в землю. Сверху ей виден был примятый его хохолок и белое пятнышко макушки, и она вдруг поняла, какой он еще маленький, совсем, совсем мальчик.
— Ну ладно, мир, иди, — усмехнулась она и хлопнула дверцей.
Он отступил и смотрел, как машина ее долго, с ревом, шарахалась по глине.
В пять часов, как всегда, планерка. В запасе часа полтора. Она еще не обедала, но есть не хотелось, хотелось чаю. Надо бы посидеть в кабинете, поразмыслить над предстоящим докладом на открытом партийном собрании. В голове гудело, — с утра за рулем и много моталась по бездорожью.
Она любила административное здание и этот вестибюльчик с портретами ветеранов, откуда шли чинные коридоры в бухгалтерию, к зоотехникам, инженерам, экономистам, прорабу. И мраморную, облицованную деревянными панелями лестницу она любила, и весь второй этаж с конференц-залом, где сейчас ворожили диспетчеры и где проводились планерки — ее кабинет становился для них маловат.
В приемной ожидала Алевтина Грачева.
— Заходи, заходи, давно не видались.
Зимина прошла за свой стол и тут только увидела, что Грачева как бы не в себе: глаза мечутся, губы дрожат.
— Ты что? Что случилось, рассказывай! — она подмигнула и улыбнулась своей милой, доброй улыбкой, от которой как бы расцветало ее лицо.
— Женятся они, — сказала Алевтина и села.
— Кто?
— Женька замуж выходит.
— Ну так хорошо! Ты что расстроилась?
— Так она это… с Ледневым.
Зимина перестала улыбаться.
— Как?
— Ну! За Юрку, говорю, собралась.
Зимина тотчас вспомнила и неясные намеки, и свое недоумение, и беглое признание Алевтины, и спросила, то ли пошутив, то ли всерьез:
— Ну и что? Не для себя — так для дочки, верно ведь?
Закусив губу, Алевтина качнула головой, стянула платок и так, зажав в ладони, прикрыла им лицо.
Зимина набрала коротенький номер.
— Привет, Тая! Как у вас, все готово? Ну и хорошо, накорми по-праздничному. Сейчас подъедут, я сказала — в четыре. А я не приеду, нет, дел много. Не хочу я твоего борща. Студень? Да-а, от студня не откажусь. Ладно, подошли, я тут перехвачу.
Она посмотрела на Алевтину — та сидела, покачиваясь, уткнувшись в платок. И опять сняла трубку.
— Закревский? Планерки не будет сегодня. Убей-волк? Ну и ему передай, конечно. А зачем завгар к тебе? А, неплохо. Главного агронома не видел? Как, опять поет в городе? Сколько же концертов в неделю? Что-то много. Хоть это и не входит в твои обязанности как председателя рабочкома, но прошу, следи, чтобы не зарывался.
И снова звонила, обзванивала своих «вожаков производства», как любила говорить, объявляла, что планерки не будет (дожди-де корректируют!), просила уведомить Филатова и управляющих отделениями.
— Вот так, Алевтина Николаевна, — вздохнула она. — А сейчас включим самоварчик, посидим с тобой.
Она открыла небольшую, обшитую отлакированным деревом дверь в углу кабинета.
— Заходи, погрейся, — и вошла в крохотное помещеньице.
Алевтина встала на пороге.
— Ишь ты, — подавленно вздохнула она, — приемы, значит, тут можно вести?
— Да какие приемы, так, иногда спрятаться от себя.
Зимина включила самовар, достала чашки, тарелочки из шкафчика, словно дома.
— Я думаю, — сказала Алевтина, вдвигаясь и присаживаясь на стул, — мало у какого директора лестница мраморная. Это ты у нас, Ольга Дмитриевна, такая, все от тебя.
— А у каждого все от себя. Какой характер — такая и жизнь.
Алевтина промолчала, потупившись.
— Разве не так?
— Ну уж, Женька моя своего не упустит, это верно. Может, у нее и будет жизнь, — не то с надеждой, не то с завистью или даже обидой сказала Алевтина.
— Настойчивая?
— Беременная она.
Зимина села напротив, посмотрела ей в лицо, сказала тихо:
— О чем же тогда говорить, Аля?
Алевтина заплакала — от ласки в ее голосе, от неотвратимости того, что надвигалось.
Ольга Дмитриевна сидела прямо, закусив верхнюю губу, смотрела на нее. А та плакала в голос, с глухими взрыдами, уперев голову в ладони. Темные, без сединки волосы закрывали и лицо, и руки ее.
— Господи-господи, — проговорила, отплакавшись, справляясь с собой, — как же я помирала по нем, она ведь знала, чуяла, а теперь говорит: «Ну что ж, мама, ты будешь ходить в одну дверь, мы в другую». Две двери у меня в избе.