— Ты знаешь, что я подумала? — сказала она. — Черт с ними, пускай женятся. А ты съезди к нему все же, к Константину Иванычу. Вон ты как расстроилась, переплотнела вся. Нет, не говори, надо ехать. Вдруг операция? А то он, может, и жить не захочет.
— Съезжу, конечно, — согласилась Зимина. — Ну что, еще по капельке? Мужиков своих жучу, прошу, уговариваю, а иной раз такой край подойдет, что если не выпить, не потянешь дале.
Утром так не хочется подыматься. Хотя с первого октября по-зимнему времени часы перевели на час назад, в пять часов еще темно, светало к шести.
Вышел Юрка на улицу — и ахнул: все бело, все в инее! Каждая травина, каждый лист стояли как бы отдельно, словно утверждая этот мороз, новый этап в жизни. Белы подорожники, бел гусятник, белы кашки — сразу видно, как вымахали они. Столбик у калитки штакетника и тот скользкий от мороза. И тропка бела, стелится по ней травка, зализанная морозом. Грохают сапоги по каленой звонкой дороге.
На тракторе с тележкой Юрий поехал в Центральную — нынче опять, наверное, возить солому из скирда с поля, где косил пшеницу под Холстами.
А в поле-то, в поле! Белый свет широко разлился, высветив пашни и клевер, который взошел по пшенице, лес и открывшиеся Холсты.
Ноги, поди, отхватывает, если стоять в ботиночках, как школьники на остановке автобуса. Похаживают, постукивают ногами. Он узнал вдруг брата Валерку, прижившегося в Холстах у Клавдии, — пижонит, дурак, без шапки. Второй парень был Хлебиных. Жили Хлебины рядом с Клавдией — тоже вытянулся, жердина. А с другой стороны шоссе, наладясь в обратный конец, стояла Алевтина с бидоном — молоко сдавать: в Редькине на ферме принимали молоко личных коров.
Юрка приостановился, махнул ребятам, они вдвоем забрались в кабину.
— Почему-то автобуса рейсового нету, — шмыгнул носом Валерка. Был он уже здоровый парень, за лето вытянулся выше Юрки, а губа топырилась по-мальчишечьи.
— А у нас чего было! — сообщил Валерка. — Бабы чуть не разодрались.
— Кто да кто?
— Мария Артемьевна да вон, Алевтина Николаевна. Не поделили чего-то. Мария Артемьевна у Алевтины банки потребовала — давала ей когда-то целый мешок. Ну, где они теперь — которые занятые, которые разбились, которые с молоком, — сказал Валерка с интонацией бабы Клани. — Ну, Алевтина по деревне бегала, банки собирала — бабы все и кричали, кто про что, разделились на два конца, на два лагеря. Собрала Алевтина банки да поставила на крыльцо Марии Артемьевне. Да еще какие-то хундры-мундры приложила — Мария Артемьевна дарила ей. Ну, как девчонки, как девчонки!
Юрий знал такое за Алевтиной: всею душою она за людей, у самой хорошо — так чтобы и у всех было, но если уж оскорбится — не подходи, будет сто лет помнить вину твою. И подумалось — не даст она ему жизни с Женей.
Все оказалось верно, возить солому следовало с Холстовского поля. Для того чтобы узнать это, гонял он трактор в Центральную, лишних восемь километров. Говорили уже на открытом партийном собрании, что это не дело — обещали пересмотреть положение.
Скирд стоял близко к шоссе и к остановке автобуса. Алевтина еще дожидалась со своим бидоном. В синей поролоновой знакомой Юрке курточке, в серой вязаной шапке горшком, красная от мороза, она махнула ему, остановила.
— Не могу, Юра, заколела совсем, ни автобусов, ни машин, подвези христа-ради до Редькина, — попросила сведенными губами.
— Да мне вон к этому скирду.
— Ну да-к, что же, помирать мне тут с молоком? — возмутилась она.
Ничего не ответив, он открыл дверцу. Она забралась, вся дрожа. «Ну дура, ну дура, нет бы валенки надеть, видела же, что мороз».
Трактор не автомобиль, хоть и ходко идет, но до автомобиля далеко. А чтобы промолчать до самого Редькина — на это плохо надеяться.
— Куда, на запарку, в церкву будешь возить? — спросила Алевтина, и он кивнул.
— Ну да, ну да, — заговорила она, — коров уже давно не гоняют. Тут как-то выгнали на клевер, на отаву, а они что-то скоро к стороне, к стороне — и головы не гнут. Там им под нос и силос, и свеклу, а тут клевер-то, его еще выбирать из стерни надо. А сейчас и клевер-то, поди, свернулся.