Она замолчала, а еще к лесу не подъехали.
— Вот рука болит, — сказала опять, — огород нынче весь перекопала руками. Анатолий, сосед, говорит — ни за что не осилил бы.
Юрка промолчал, огород он ей действительно по осени не вспахивал, она не звала, теперь она ни с чем к нему не обращалась ни разу.
— Сначала выходила для гимнастики, а потом гляжу — немного осталось, ну, я его и докопала. На яблочко, — достала из куртки яблоко, он взял, сунул в карман. Она усмехнулась: — Мы с покойным Степаном, с твоим отцом, за яблонями ездили. Он пятнадцать штук брал, а я десять. У меня скоро на них стали яблоки родиться. Бывало, даже спать ложиться не хочется, ходишь по саду, а они висят — красные, розовые, белые. Да недолго мне ими понаслаждаться пришлось. Вымерзли все. Ну, у меня три яблони осталось: грушовка на проулке, еще одна — шатран или шафран, что ли. Да коричневые. Такие хорошие, крупные, в этом году не так чтобы очень много родилось. Но были. Утром еще висели, а к вечеру гляжу: все на полу, подхожу — расклеваны до косточек: грачи налетели. Грачи нынче голодные, что ли? Клубнику, тую всю оклевали, я ни ягодиной не попользовалась, пойдешь — и тут, и там за тыном ягоды набросаны. На проулке — там под окном, не трогали, а тут всю поклевали. Утром не хочется вставать, а они утром и оклюют. Да ухожу рано.
«Что же она все про себя, будто одна живет? — подумал Юрка. — Ее даже называть не хочет».
— Пошли с Женькой сено ворошить, а в сене клубника насыпана, — тут же сказала Алевтина, и он вспомнил, как угадывала она и раньше его мысли. — А у меня даже морковь семенную, даже капусту расклевали. Привезла Женька рассаду — на ВДНХ брала — она такая крепенькая, не успела прижиться — в кочаны завиваться стала. И кочны белые, небольшие. Гляжу утром — капусту-то бумагой, что ли, кто обсыпал? Пошла, а это листья разметаны. Они, значит, в самую середку долбят, листья и отлетают. Ну, пришлось капусту срубить раньше времени да солить — в августе это было.
Она говорила безостановочно, меленько, перескакивая с одного на другое, будто торопилась в неожиданную эту встречу все обговорить. Но Юрка знал — от неловкости, которую чувствовали оба.
— Да ничего они не голодные, — сказал и он, — мало зерна им в поле насыпано?
— Да уж зерна хватает. Ты скосил пшеничку-то, а комбайны кое-как подобрали, наши бабы оттуда колосья корзинками и таскали курам. Ой!.. — она замолчала, знакомо прижав ладони к захолодавшим щекам.
Словно нарочно заперли их в кабине, чтобы вспомнил он каждое ее движение, ее дыхание. Он повел головой, косясь на тревожную белизну пашен, спросил натужно:
— А что это вы какую кашу с Марией Артемьевной заварили?
— Ох, уж известно стало! Небось Валерка. Да чего? Да ничего! Шли мы, значит, из Сапунова, из магазина, она нагрузилась, тяжело шла, да еще радикулит у нее — она зад и отклячила. Я говорю: какая уж это невеста идет, зад не подтянет. Слыхал небось, за Саньку Свиридова ее сватают; как Мотя померла, так и сватают, да промеж них, вишь, в младенчестве чего-то было. Ну, я и говорю: «Невеста, зад подтяни». А она согнулась: «Мочи, говорит, нету, болит у меня тут что-то». — «Ну вот, говорю, невеста, зад-то дверью отхлопнут, сама в избе, а зад еще на мосту». Ну, она и обиделась, и пошла. Присылает мальчишку — банки ей отдавай.
— Чего ей обижаться, она вся больная — кто не знает, — не поверил Юрка.
— Ну уж тогда не знаю чего.
Ночной мороз поплыл туманом, вознесся, заслонив лес, натек над полями, над показавшимся Редькином, обнажая зелень озимых и красноту пахоты.
Они поднимались к деревне, когда Алевтина вдруг сказала:
— Ладно, тебе скажу, из-за чего обиделась. Из-за мешка все! Вот прибегает ко мне и говорит: там комбайнеры два мешка зерна продают. Тебе мешок и мне — давай возьмем. Я говорю: «У меня самогонки нет». Она говорит: «У меня есть, я возьму себе и тебе» — и побегла. Ну, эти мешки и стояли у нее. А потом мне из совхоза дали. Я говорю: разделите с Катериной Воронковой мой мешок пополам. А она не пожелала, хотела, чтобы ей одной все. С этого мешка и пошло.
— А чего это комбайнеры-то? Кто да кто?
— Кто-кто. А может, не комбайнеры. Комбайн-то в поле оставили, сломалась труба у него, откуда зерно идет на машину, может, кто знал, как открыть бункер-то. В общем, люди — и все.
Юрка только головой качнул. Как она ему — как родному! Но тут же вспомнил ее откровенную манеру говорить, не таясь ни перед кем. Ее пугающую откровенность. Что же, выходило, поле им запахано, им скошено, а тут — нате-пожалте. Кто-то, может, и еще поживился. Вон, говорит, сколько колосьев с поля таскали. Они с Витькой Бокановым со школой колосья те собирали — да в закрома… А то, говорят, мало на гектар выходит.