«Какая соседка — мать, что ли, наша? Что же она ее так: „соседка“», — думал Юрка, съедая щи, тушеную картошку, молоко. Ириша кормила Феденьку, ела сама, подавала, накладывала на тарелки, разливала молоко по стаканам, тихо, неспешно двигаясь. Ее застывшее было, расстроенное лицо ожило, усмешливые морщинки круглили его, и она взглядывала на Юрку вроде стеснительно, словно извиняясь, что все у нее хорошо, что такая она уда́лая. «Любят бабы хвалить себя, — думал он. — Аля, бывало, только и знает, рассказывает, как уважают ее, как никто ни в чем не откажет, как умеет все сладить. А наша мама — нет, чего другого — да, а этого нет».
— У всех пчелы дохнут, клещ какой-то, а у нашего не переводятся.
Юрка молчал, не удивлялся, он жил рядом, никуда не уезжал за все годы, и каждое лето видел дядю Степана Боканова с сеткой на лице в саду.
— Не-е, — сказал Степан, — у меня пчелы никогда не переводились: то два улья, то шесть, то девять. А так, чтобы ничего — такого не было. С сорок седьмого года. В сад-то идти скучно, если там никто не жужжить.
А Юрий почему-то мысленно сажал мать рядом с ним, смутно вспоминая, что слышал и замечал. Однако случившееся сейчас было страшнее того. Потеряли отца, теперь не было дома. Он не мог понять, как мать будет жить дальше, при ее неорганизованности, при ее «нежности», — подумал вдруг. Странно так подумал, но тут же понял, что это всегда было в его ощущении матери, ее характера. Потому, видно, и отец прощал ей многое.
Феденька притащил из чистой избы кота и пустил — серый, на высоких ногах, пятнистый, как щука, кот пошел по полу.
— Руслан, — сказала Ириша, — чего опаздываешь, вон я налила тебе.
Кот прошел к своей банке, нюхнул, отворотился.
— Мышей нажрался, ну и ходи, — проследил за ним Степан.
— Это Зоин, что ли? — спросил, как проснулся, Юрка.
— Ее, ее, принесли мне такого блохастого, мы его дустом обсыпали, ну, он и не выдержал. Совсем помирал — и нету его, ну, говорю, кончился. А он вылез вот оттуда, — показала Ириша под печку, — я ему творожка дала, он с того творога и пошел. Ну, значит, на жизнь.
«Вот и она „на жизнь“, — кольнуло Юрку. — Как они одинаково и заодно…» Он покосился на Иришу — ее курносенькое, немолодое лицо, в мелкой сети морщинок вкруг улыбчивых, как-то недоверчиво или стеснительно улыбчивых глаз, дышало покоем, странным в такой день, — видно, ей было хорошо в этом покосившемся старом доме, рядом со своим одноруким Степаном. Добро свое она сама отстояла и отстаивала поныне. И он вдруг вспомнил. Теперь он вспомнил! Мать всегда оставляла котят, не могла закопать или утопить всех — кошку жалела. Зоя-продавщица в тот раз тоже оставила. А кому отдавать — не знают. У Ледневых вышел пушистый, рыжий, уже мышей жрал, а у Зои не кот — сморчок какой-то. Вдруг Борис Николаевич говорит: «Я слыхал, у Бокановых кошка подохла». Валерка подхватил своего Рыжика, потащил вперед Зои: «Тетя Ириша, вам надо котенка? Вон какой хороший».
— Надо-то надо, а только рыжих я в своем доме даже котят не держу, — сказала и пошла в избу.
— Чего это она, Юрка? — Взгляд у Валерки был испуганный, недоуменный.
— Так, дурит тетка — кто их разберет, баб!
— Юрка, это потому, что у нас мама рыжая? Она чего, не любит ее?
Юрка молчал, а Валерка анализировал, он ведь был в девятом классе:
— А знаешь, когда папка жив был, тетя Ириша ходила к нам, а сейчас я давно-о ее у нас не видел. Вот бабы… все чего-то рядятся.
— Ничего, — сказал Юрка, — отольется им, отольется. В тот самый вечер он и решил, что никогда не будет пахать им огород.
А кот-то Зоин вон какой стал!
— Ты давай не дури и у нас ночуй, — сказала Ириша, как будто он отказывался, — у Зои там где же, там негде. В терраске холодно ночью. Вот тут на диване и лягешь.
Они вылезли из-за стола, вышли все на крыльцо. Виктор сел на ступеньку, и Феденька тотчас рядышком уселся. Стойкий запах гари щекотал горло.