Мэри Хиггинс Кларк
Где ты теперь?
Где ты теперь? Кто жертва твоих чар?
Кашмирская песня. Слова Лоренса Хоупа, музыка Эми Вудфорд-Финден
1
Ровно полночь, а это значит, что начинается День матери. Я ночую у мамы, в доме на Саттон-плейс, где прошло мое детство. Сейчас она в своей комнате, и мы обе не спим. В этот праздник мы дежурим у телефона, вот уже десять лет подряд, с тех пор, как мой брат, Чарльз Маккензи-младший, Мак, вышел из квартиры, которую снимал с такими же, как он, старшекурсниками Колумбийского университета. Больше его не видели. Но каждый год в этот день он звонит и заверяет маму, что с ним все в порядке. «За меня не беспокойся, — говорит он, — Однажды я поверну ключ в замке и окажусь дома». После чего вешает трубку.
Мы никогда не знаем, в какой час из двадцати четырех он позвонит. В прошлом году звонок раздался спустя несколько минут после полуночи, и наше бдение закончилось, едва начавшись. Два года назад он выждал почти до последней секунды и только тогда позвонил, а мама чуть с ума не сошла, что оборвалась последняя ниточка и больше она его не услышит.
Мак, конечно, узнал о гибели отца в сентябрьской трагедии, когда обрушились башни-близнецы. И я была уверена, что в тот ужасный день он вернется домой вопреки всему. Но этого не случилось. Во время очередного телефонного разговора в День матери он начал плакать, причитая: «Мне так жаль папу. Очень-очень жаль», — и повесил трубку.
Меня зовут Каролин. Когда исчез Мак, мне исполнилось шестнадцать. Пойдя по его стопам, я тоже поступила в Колумбийский университет. Однако в отличие от него я затем продолжила обучение в Юридической школе Университета Дьюка. Мака туда приняли как раз накануне его исчезновения. В прошлом году, после стажировки в адвокатуре, я работала секретарем в гражданском суде на Сентер-стрит, в Манхэттене. Судья Пол Хьюот недавно вышел в отставку, так что сейчас я без работы. Надеюсь поступить на место помощника окружного прокурора Манхэттена, но не сразу, немного погодя.
Сначала я должна отыскать брата. Что же все-таки с ним случилось? Почему он исчез? О преступлении не могло быть и речи. Его кредитными карточками никто не воспользовался. Машина по-прежнему стояла в гараже возле дома, где он снимал квартиру. Никто, похожий на него по описанию, не был зарегистрирован в морге, хотя поначалу моих родителей пару раз вызывали на опознание тела очередного юноши, выловленного из реки или погибшего в автокатастрофе.
В детстве Мак был моим лучшим другом, задушевным приятелем. Половина моих подружек были в него влюблены. Он был идеальным сыном, идеальным братом. Красивый, добрый, веселый, блестящий студент. Как я сейчас к нему отношусь? Сама не знаю. Помню, что сильно его любила, но вся эта любовь почти полностью превратилась в злость и презрение. Наверное, было бы даже лучше сомневаться, что он до сих пор жив, и считать, что кто-то жестоко над нами подшучивает, но насчет этого у меня не осталось никаких сомнений. Еще много лет назад мы записали один из его телефонных звонков, а затем в лаборатории сравнили этот голос с тем, что звучал на домашнем видео. Голоса оказались одинаковыми.
Все это означает, что мы с мамой обе мучимся неизвестностью, а до того как отец погиб в том горящем аду, он тоже составлял нам компанию. За все эти годы ни разу не было, чтобы я, оказавшись в театре или ресторане, не начала невольно разглядывать окружающих — вдруг случайно на него наткнусь? Любой мелькнувший в толпе похожий профиль или рыжеватая шевелюра тут же привлекали мое внимание. Не однажды я едва не сбивала с ног людей в погоне за тем, кто неизменно оказывался посторонним человеком.
Вот о чем я думала, когда ставила громкость телефонного звонка на максимум, ложилась в постель и пыталась заснуть. Наверное, я все же забылась беспокойным сном, потому что от резкого звонка вскочила как ужаленная. Часы с подсвеченным циферблатом показывали без пяти минут три. Одной рукой я включила настольную лампу, а второй схватила трубку. Мама первая успела ответить на звонок, и я услышала ее взволнованный сдавленный голос:
— Здравствуй, Мак.
— Здравствуй, мама. С праздником. Я тебя люблю.
Мак говорил громко и уверенно. Похоже, ему плевать на все на свете, подумала я с горечью.
Как всегда, его голос надломил маму. Она начала плакать.
— Мак, я люблю тебя. Я хочу тебя видеть, — взмолилась она.— Какая бы беда с тобой ни случилась, какие бы трудности у тебя ни возникли, я тебе помогу. Мак, ради бога, прошло десять лет. Не терзай меня больше. Умоляю... умоляю...
Он никогда не разговаривал больше минуты. Наверняка знал, что мы попытаемся проследить звонок. Появились новые технологии, и теперь он всегда звонит по мобильному телефону, пользуясь карточкой с предварительно оплаченным временем.
Я давно продумала, что сказать брату, и теперь поспешила все выложить, пока он не повесил трубку.
— Мак, я тебя найду, — выпалила я, — Копы не смогли, как ни пытались. Частный сыщик — тоже. Но я не отступлюсь. Клянусь тебе.— Я говорила спокойно и твердо, как и собиралась, но, услышав мамин плач, потеряла самообладание.— Я выслежу тебя, гад! — раздался мой пронзительный визг, — И только попробуй не объяснить, почему ты нас так мучаешь.
Я услышала щелчок и поняла, что он отключился. Я была готова откусить себе язык за то, что так его обозвала, но, разумеется, сказанного не воротишь.
Понимая, что мне сейчас предстоит и как рассердится мама за мою выволочку брату, я набросила халат и пошла в апартаменты, в которых когда-то располагались родители.
Саттон-плейс — элитный район Манхэттена на берегу пролива Ист-Ривер. Отец в свое время приобрел эту собственность ценой невероятных усилий: вечером посещал школу права при Фордемском университете, а днем работал в корпоративной юридической фирме, где, в конце концов, дослужился до партнера. Наше привилегированное детство досталось нам благодаря его уму и трудолюбию, привитому с детства матерью-вдовой, в жилах которой текла шотландская и ирландская кровь. Он никогда не допускал, чтобы хотя бы медяк из денег, унаследованных моей матерью, как-то повлиял на наши жизни.
Я постучала в дверь и вошла в комнату. Мама стояла у окна, из которого открывался панорамный вид на Ист-Ривер. Она не обернулась, хотя и слышала, как я вошла. Ночь была безоблачная, и я разглядела огни на мосту Куинсборо. Даже в столь поздний час машины ехали нескончаемым потоком в обе стороны. Мне вдруг пришла мысль, что после своего ежегодного звонка Мак, быть может, сидит в одной из этих машин и держит путь неизвестно куда.
Мак всегда любил путешествовать, это было у него в крови. Отец моей мамы, Лайам О'Коннелл, родился в Дублине, учился в Тринити-колледже и приехал в Соединенные Штаты хорошо образованным, хорошо соображающим и без гроша в кармане. Уже через пять лет он скупал картофельные поля на Лонг-Айленде, превратившиеся в конечном итоге в район Хэмптоне, дома в Палм-Бич, дома на Третьей авеню, когда она была еще грязной, темной улицей в тени подвесной железной дороги. Вот тогда он послал за своей невестой, моей бабушкой, англичанкой, с которой познакомился еще в колледже.
Моя мать, Оливия, настоящая английская красавица — высокая, по-прежнему стройная как тростинка в свои шестьдесят два года, с серебристыми волосами, серо-голубыми глазами и классическими чертами лица. Внешне Мак был практически ее клоном.
Я унаследовала от отца рыжевато-каштановые волосы, карие глаза и решительный подбородок. Когда мама надевала каблуки, она становилась чуть выше отца. Я такого же, как он, роста — среднего. Пересекая комнату, я вдруг остро осознала, как мне не хватает папы.
Я обняла маму, и она обернулась, лицо ее пылало от гнева.
— Каролин, как ты только могла так говорить с Маком? — обрушилась она на меня, крепко сцепив руки на груди, — Неужели тебе не понятно, что должна быть какая-то очень серьезная причина, которая не пускает его к нам? Неужели тебе не понятно, что он, вероятно, напуган и беспомощен и что этот его звонок на самом деле мольба о понимании?