— Ты только послушай, — сказал я и делано пропел: «О, Александр, как мог ты умереть?» Или вот еще: «Погибший брат — это вечная рана, она не заживает никогда». Нет, ну честное слово!
— Это они о платформе поют, — сказал Йорн.
— О чем?
— Об «Александере». О катастрофе на платформе, так ведь? Она же упала. И когда он поет «Александр, почему ты пал», он имеет в виду, что опора подломилась и платформа рухнула.
— Я думал, что про брата.
— Это все образно. Типа метафоры. Платформа и Ставангер — это вроде как братья. Если вдуматься, то сравнение охрененно хорошее. Если хочешь петь в группе или писать песни, надо использовать метафоры.
— С чего ты решил, что я этого хочу?
— В группе петь?
— Да.
— Да ни с чего, я же сказал, если хочешь петь в группе, то должен делать именно так.
— Я не хочу петь в группе.
— Нет так нет, но я же говорю — если.
Вот так я и начал петь. «Александр». Я пел эту песню, представляя, что спасаю в море нефтяников. Но сам я не писал и пел только наедине с собой. Я перепел все песни «Модс», поскольку почти всегда был один, я вызубрил все слова, перенял манеру Мортена Абеля и затер винил до дыр, когда мама наконец решила, что мне нужно всерьез заняться вокалом, а может, ей просто до смерти надоели одни и те же песни. Ни она, ни отец не требовали от меня каких-то особых успехов в этом деле, они просто радовались, что мне нашлось занятие. Однажды я заболел и когда уже шел на поправку, мама присела ко мне на кровать и сказала, что у одной ее хорошей подруги есть другая подруга, которая преподает вокал. Вот так мы и решили, что пару часов в неделю я буду заниматься пением. Она была очень хорошим педагогом и обучила многих молодых талантов, а у ее мужа, ко всему прочему, были связи на студиях звукозаписи, он приносил сначала студийные записи «Дюран-Дюран», а потом «А-ха». И фру Хауг учила меня петь, как они, рассказывая, что голос должен исходить из живота, и объясняя, как брать самые высокие ноты, те, что, по ее словам, лежат под самым потолком. Занятия я любил, времени у меня было предостаточно, поэтому я занимался с фру Хауг четыре года, ходил к ней каждую неделю. «Модс» давно стали пройденным этапом, стала угасать слава «Дюран-Дюран», «А-ха» начали приобретать известность. Но для других я не пел никогда. Я и дома-то перестал, пел только раз в неделю, в квартире на Стурхауге, за запертыми дверьми и толстыми стенами. Концерты давал только господину Хаугу и его жене, которые со временем стали мне улыбаться и аплодировать. В конце концов, фру Хауг начала класть ладонь мне на голову, продолжая похлопывать. В гостиную приносили кофе с печеньем, а иногда господин Хауг залезал в свой дорожный чемоданчик и всегда вытаскивал оттуда что-нибудь для меня — автограф группы, с которой он работал, барабанные палочки с подписью, диски или бандану. Я кивал и благодарил, а когда приходил домой, прятал все это в коробку, задвигал ее поглубже в шкаф и забывал об этом. Йорну я и словом не обмолвился, чем занимаюсь.
В тот день после пения я съехал на велосипеде к Педерегата, пронесся через город и протопал под горку на Кампен, Сеесхюсгате. Машин в гараже не было, я остался дома один. На кухне лежала записка: ужин в холодильнике, и желательно разогреть его в микроволновке. Мама собиралась прямо с работы поехать в бассейн, а папа работал долго и обстоятельно, так было всегда, сколько я себя помню. Родители мои были людьми аккуратными и серьезными.
Мама работала в комитете по опеке и попечительству. Присматривала за детишками. Пару раз в неделю она со старыми подругами выбиралась поплавать в спортивный центр Хетланда. Сколько себя помню, она всегда занималась синхронным плаванием, а когда я был маленьким, мама, бывало, брала меня с собой. Подвернув брюки, я садился на краешек бассейна, свесив ноги в воду. Помнится, мне нравилось смотреть, как они кружат в воде в одинаковых купальных шапочках, это было похоже на цветы. Мне нравилось, что моя мама так умеет, и нравилось, что все они зависят друг от друга, от движений того, кто рядом. Чувство общности. Ни мама, ни ее подруги эти еженедельные заплывы всерьез не воспринимали. Им просто нравилось плавать. Однако когда я был уже постарше, помню, они несколько раз участвовали в местных соревнованиях по женским видам спорта, что ли. Мы с папой сидели на трибуне и смотрели, как мама выполняет правила, повторяет движения и на воде появляются узоры. Папа никаким спортом не занимался, говорил, что отбегал свое еще в армии, поэтому ему больше нравилось смотреть. Он работал в центре города в страховой компании, в отделе компенсаций, и очень боялся слов «страховая выплата», будто они были какой-то заразой, которая могла поразить всех и каждого и против которой не помогали таблетки. Еще в молодости он начал лысеть, он любил передачу «Окно в мир», выписывал научный журнал, но и этого ему было мало, он увлекался новыми технологиями и рассказывал маме, как устроен мир, про сокровища инков в Южной Америке и арктические дрейфующие льды. Мама же, в свою очередь, еще в семидесятых запретила ему покупать одежду самостоятельно. До этого он несколько раз честно попытался было, но, по маминым словам, покупал каждый раз нечто такое серое и унылое, что сразу сливался с окружающей обстановкой и невозможно было понять, дома он или нет. Вот так я и рос, а они были замечательными родителями, друг с другом разговаривали вежливо, никогда серьезно не ссорились, даже когда стоило бы.