Я поднял руку.
Я подошел к сцене.
Я поднялся по коротенькой лестнице.
Повернулся к группе.
Сказал им название, и они кивнули.
Повернулся к зрителям. Что-то забормотал.
Поднял щиток.
Подумал о фру Хауг.
А потом запел.
Пел я громко, в полную силу легких, и пел хорошо. Просто потрясающе хорошо. Голос мой смел стены и людей в зале, снес с них шляпы, косынки, фальшивые бороды и парики, и я видел, как Роар и Йорн, которые стояли вместе в углу, разинули рты и вытаращили глаза, я видел, как мои одноклассники там, в зале, покачивают головами, не веря своим ушам. И я пел громко, пространство было заполнено моим пением, потому что это я умел, у меня был сильный голос, не знаю уж почему, но я всегда хорошо пел, только вот никогда особо не любил, не нравилось мне вот так стоять на сцене и петь для рукоплещущей публики. Однако в тот раз я пел, как с детства пел для себя, и песня моя летела наружу прямо через вентиляционные решетки в потолке, летела через метель на улицы, и я представлял, как на перекрестках останавливаются машины, а водители выключают радио, опускают окна, в салон летит снег, а они недоумевают, откуда же взялся этот звук. Представлял, как семейные пары перестают ссориться, замолкают, открывают окна, приближаются друг к дружке и обнимаются, как в кроватках просыпаются дети, прижимая к себе плюшевых мишек, потому что слышат где-то там песню, и снег наконец прекращается, тучи уходят, и небо светлеет, а я пою, стараясь изо всех сил, и воздух наполняет мои легкие, группа почти не успевает за мной, вокалист отходит все дальше и дальше в глубь сцены, а потом и вовсе уходит. Широко раскрыв глаза, я смотрю на слушателей, я не понимаю, что делаю, нахожу глазами Хелле, а она улыбается, тоже стараясь изо всех сил, но на этот раз я не могу опустить щиток, я же пою, и пою я необыкновенно красиво, и я думаю, что мне следовало бы стать певцом, потому что больше я ничего не умею, как следует я умею только петь, голос разносится по залу, и песня приближается к завершающему моменту, эта песня была одной из самых популярных в том году, году, в котором все шло не так, как надо. Я раскидываю руки в стороны, и она завершается, я оборачиваюсь к группе, машу рукой, и они повторяют последний куплет еще раз, ударник делает последний удар, и вот я один, я тяну последнюю ноту, тяну ее, давая последнему звуку раствориться в воздухе, и песня заканчивается.
А потом я опускаю щиток.
А потом раздаются овации.
А потом я поворачиваюсь и ухожу.
Я прошагал в заднюю комнатку, спустился по лестнице в женскую раздевалку, сел на лавочку, где лежала моя одежда, поднял щиток, наклонился вперед, и меня вырвало, я опустился на колени, из меня на дощатый пол вырывались потоки пива, вина, спирта и всего того, что целую осень во мне копилось.
Вот это я и помню. То есть, по-моему, это я как раз запомнил хорошо. В какой-то момент время побежало очень быстро, или мозги заработали медленнее. Но я точно помню, что я стащил наконец с себя костюм, сунул голову под душ, открыл кран и на голову мне полилась ледяная вода. Помню, что я переоделся, забросил костюм в сумку и вылез в окно, сквозь метель дополз до дому, шесть километров с мокрой головой, заболел, провалялся неделю дома, встал с постели только за пару дней до Рождества, пошел к Йорну, а тот не знал, что и сказать.
— Надо же, — только и смог произнести он. — Господи!
Я ничего не ответил.
— Но, Матиас, почему же ты раньше ничего не рассказывал?
— А зачем?
— Но, господи, мы же можем создать группу, я — на гитаре, Роар на ударных, а ты…
— Господи, Матиас, ты должен петь. Черт, в этом же нет ничего плохого. Я такого не слышал уже… ну, не знаю сколько, но довольно давно.
— Нет, — повторил я.
— Нет?
— Нет.
— Точно нет? Или просто нет?
— Точно нет.
— Ну и чем же ты тогда собираешься заниматься, чтобы всенепременно раскрыть свои возможности?
— Буду садовником.
— Садовником?
— Да.
Мы сидели и пялились в потолок, Йорн ставил пластинки, а к вечеру пришел Роар, который сказал примерно то же самое, а я опять ответил, что не буду этим заниматься, и попытался объяснить, как я вижу свою жизнь, медленно, но верно рассказал им о своих планах стать садовником, планах, окончательно сформировавшихся у меня в голове в последние недели, но впервые появившихся почти три года назад. Я рассказал о Хелле, рассказал больше, чем рассказывал за последние десять лет, я словно сбросил на них своего рода информационную бомбу.