Когда спустишься ниже по Волге, посетишь Крым, проедешь Перекопскою степью, Херсонскою степью, Екатеринославскою степью, то, пораженный пустынностью этих пространств, невольно спрашиваешь себя: не в том ли недоразумение, что история рассчитывает себе не на одно, чуть ли не на два тысячелетия, а мы насилуем ее развернуться разом в короткий срок человеческой жизни, – что не 80 миллионов, а 180 миллионов нужны здесь для того, чтоб могла привиться и принести плод хоть десятая часть задуманных вами преобразований. Одолевает безлюдье, одолевает пространство, все поглощается, замирает и тонет в этом пустынном безмерном просторе… Но вот пред вами и населенные, густо населенные земли, а на душе не легче, и недоумение растет с каждым часом. Звуки русской песни, несущейся над русской землей, прерываются словами иноземной команды… Какие-то две жизни, а не одна, две силы, а не одна цельная сила снуют перед вами, работают, трудятся, надрываются друг для друга и не могут встретиться лицом, а только порой неловко сталкиваются и, встретившись, не спознают друг друга и не разумеют, словно говорят различными языками!.. Вот вы, столичный житель, разгромили телесные наказания, благодетельствуя мужику: с недоумением внимает вам облагодетельствованный вами и как милости у ног ваших добивается розги, вместо денежной пени. Вы возвещаете, путешествуя, о красоте новой судебной реформы, но косо поглядывая, выслушивает народ вашу проповедь: невдомек ему просвещенный юридический прием Европы, налагающий на правительство обязанность обвинять и карать во что бы то ни стало, а не добиваться правды и миловать. Вы подняли и порешили в вашей газете жгучие вопросы и ввели в страх и трепет столичную публику, – но слово ваше и не дошло до слуха народа, не ведающего ни о ваших вопросах, ни о внушенных или напущенных вами страхах. Про русскую прессу гремит Европа, но знать не знают про эту прессу 80 миллионов русских подданных, за исключением каких-нибудь двух-трех десятков тысяч читателей на пространстве целой части света. В столице, особенно в Петербурге, в котором живут такой ускоренною жизнью, кажется, не только нужна ежедневная гласность, но и ежедневных газет мало, подавай и утренние, и вечерние…
Но вся эта кипучая ежедневность сводится в провинции в некипучую еженедельность, а иногда и по одному разу в две недели приходит почта и сваливает разом кучу – быстро торопившихся явиться на свет газетных нумеров! В Петербурге вы воевали за свободу торговли и на основании этого начала сломили откуп. Но посмотрите в провинции: эта самая свобода торговли является на практике протекционизмом по отношению к пьянству: народ в городах и селах спаивается с кругу, по усердию благородных либералов, оплачиваемому добрым процентом. Вы ли не гремели против полицейского грубого деспотизма, на который со всех сторон неслись жалобы? Успокойтесь: прежнего деспотизма полиции, да и никакой полиции не видно, – но вот вся Россия в осадном положении от поджогов, возвещаемых подметными письмами. Народ сам берется за исполнение полицейских обязанностей и вновь призывает – вновь кличет на свою голову прежний полицейский деспотизм, от которого так много терпел и от которого его сердобольно избавили… Чего же ему нужно наконец? Очевидно, не того, что ему дано, и не того, что у него отнято? Но чего же?..
Просвещения, скажет с гордостью столичный житель. Народ действительно жаждет и ищет просвещения и ринулся было ему навстречу. Навстречу же народу ринулись и просветители из столиц. Но с недоумением видит народ, что это какое-то особенное просвещение, не то, которого он ищет; он замечает, что просвещение, предлагаемое ему, неразлучно с каким-то нравственным падением, перерезывает начисто органическую связь с народным бытом и подрывает в просвещаемом всякую силу органического творчества. Чего он хочет – он не умеет выразить, но опять-таки не того, что ему предлагают. Кругом страшное напряжение сил! Не удается им ни спеться, ни спознаться, ни столковаться. И так везде, всюду, от всех окраин стелятся недоразумения по России, до берегов Финского залива, до самого крупного недоразумения русской земли, воплощаемого ее столицей, официальным центром русской политической жизни… Уж не здесь ли, не в этом ли недоразумении ключ недоразумений и вопрос вопросов?