Моя докладная главврачу больницы о неправильной выписке ребят из стационара дала хорошие результаты. Заведующая детским отделением не только стала присылать правильные выписки, но и переписала старые некачественные. Я рад и за себя — можно лучше заботиться о ребятах, — и за коллегу: ведь я посчитал было, что ей на это наплевать…
— Все меня ругают, — говорит Димка-восьмиклассник. — Но не такой уж я плохой! Меня даже усыновить хотели…
— А почему не усыновили?
— Очень старые были. Своих детей не завели, а я им понравился. А все отговаривать стали. Сказали, что они мучиться будут…
— Из-за этого не взяли?
— Из-за документов. Старикам сказали, что они выгоду ищут.
— Как это? И откуда ты знаешь?
— Да сами они говорили. Приходили извиняться… Одни сказали, что им надо квартиру побольше. Другие — что они себе домработника хотят. А третьим показалось, что старики из ума выжили. И направили их… ну, к этим врачам…
— К психиатрам?
— Ага. А им там справку, что они нормальные, почему-то не сразу выдали. Из-за этого дед в больницу попал. В сердечную. А бабка ухаживала за ним.
— А потом?
— А потом извиняться приехали. Мне костюм новый подарили. Красивый. Они вообще-то добрые…
Димка грустнеет на минутку и тут же стряхивает с себя грусть, снова становится бесшабашно-разболтанным.
А я думаю, почему не поверили в доброту стариков те, кто гонял их за бумагами? Почему искали корыстный интерес в бескорыстном решении бездетной пары? Разве доброта требует оправдания, обоснования? Разве нужно ее доказывать как некую сомнительную теорему? Разве так ее много, чтобы топтать ее и глумиться над ней?..
Наташино признание почти совпало с Димкиным. Закон парных случаев. Вообще я заметил, что добиваться откровенности не надо, не надо напрашиваться на нее и вызывать ее искусственно. Ребячья откровенность всегда проявляется вдруг, невзначай, внепланово…
— Меня брали в дочки, — рассказывает Наташа. — Папа был директором магазина, мама — переводчицей. Они богатые очень. Все блестит, и ничего трогать нельзя. У меня в комнате гарнитур стоял. Я его взяла и обклеила любимыми картинками, которые из детдома принесла. Мама просила-просила, чтобы я их соскоблила, но я не послушалась. Потом стали ко мне девочки прибегать. Уроки делали, играли. У меня всегда друзей много. А маме с папой это не нравилось. К ним-то самим никто домой не ходил. Только в ресторане веселились… Я вообще-то непослушная была, это точно. Но разве можно сразу начинать их слушаться! Пусть бы сначала показали, что в самом деле меня любят! Они, пока ходили в детдом, были добрые. А как привели меня в свою квартиру, только распоряжались. Поди туда, принеси то, сделай это. Как в сказке! А я ведь свободный человек, правда?..
Наташа говорила агрессивно, готовая на меня накинуться, если хоть как-то возражу. Я слушал и словно бы видел ее за спиной всех детдомовцев. Они часто мне казались бездушными, колючими. Но их ли надо винить в этом? Они заледенели, они обросли не колючками, а сосульками. Терпение и тепло, тепло и терпение нужно им. Но легко ли дать это? Мы-то, взрослые, разве сами не позвякиваем на ходу? То ли это монетки звенят в наших кошельках, то ли льдинки — в наших сердцах…
Было назначено производственное совещание. Я немного опоздал. Уселся в переднем ряду и стал слушать. Незнакомая женщина зачитывала анонимное письмо, направленное против директора. В нем низменно трактовались отношения директора с педагогинями.
Сотрудники детдома слушали и молчали. Чтение закончилось — тоже молчали. Старые, от лица которых было написано… Молодые, которых задевали…
Я оглядел их всех. Ну, кто встанет? Кто возмутится? Кто возьмет на себя труд начать отповедь?..
Никто не начинал. Я уловил на лицах некую готовность. Они готовы были поверить — все-все-все — в то, что прозвучало. Если не поверить, то, по крайней мере, принять к сведению. Ведь «дыма без огня не бывает…»
Проклятая — знакомая и непостижимая — готовность! Чуть какой черный слушок… Чуть какая злая молва… И сразу присловьице наготове — про дым и огонь… И сразу напрочь забываются миллионы оклеветанных безвинно. Загубленных без причины…