— Камала. У детей еще нет имплантатов. Мы можем их отослать. Их черты не так выделяются, чтобы кто-то заметил.
— Нет, — твердо сказала мама.
— Если толпа станет больше, думаешь, они оставят место для нас? Отдыхающих с юга на курортах Тринкомали всегда достаточно, чтобы заполнить подъемники. Но дети без имплантатов, никто не сможет понять, тамилы они или сингалы.
— Ни за что.
Но я слышал по дрожи ее голоса, что она уже думала «да». Потому что порой, когда нужно было выбирать между своей жизнью и жизнью ребенка, между большим риском и маленьким, приходилось принимать решения, которые не нравились. Даже в шесть лет я это понимал.
— Нет, Амма, нет. Я не хочу уезжать. Не бросай меня. Не бросай, Амма!
— Тише, Картик, тише.
Мои родители подняли меня на руки и обняли, и я ощущал запах их пота, соль их слез, куркуму и пепел на их лбах — эти запахи не покинут меня. Я рыдал в Нилавели, когда они отдали меня восьмилетнему сыну соседей, Айнгарану, моему новому старшему брату.
Часы спустя я рыдал, уткнувшись лицом в стекло окна, подъемник покидал белый песок, покрытый морем людей, двигался над бушующими водами. Я видел, как пляж трясло, песок поднимался облаками. Я кричал родителям, как другие сироты в подъемнике. Айнгаран накрыл ладонями мои глаза, притянул меня ближе. Его ладони, грудь и запах были незнакомыми. Он тоже испытывал агонию, но его слезы были скрытыми.
Довольно богатая семья в Кэнди приняла нас. Мраморные полы и большие дорогие гобелены из батика напротив входа и во всем доме. Айнгаран немного знал сингальский, потому что даже в отдаленных северных школах правительство настаивало на обучении этому. Я был младше, знал мало, и мои приемные родители говорили, что я «пострадал». Они не любили говорить об этом, словно это было далеким и грязным, и они не хотели этого касаться. Айнгаран злился больше меня. Он понимал, он знал достаточно, чтобы понимать, почему наши родители не могли быть с нами в подъемнике. Почему их не эвакуировали. Для меня «почему» было эфемерным, и я это не понимал.
Годы спустя Айнгаран кричал, когда они внедрили ему имплантат. Он бился так сильно, что им пришлось дать ему успокоительное, а потом медработник смог установить серебряную раковину за его ухо. Когда наши приемные родители сказали ему, что за программы туда загрузили, его гнев стал чем-то еще. Потому что он знал достаточно о том, что делали программы, и он знал, что наши родители без слов пытались переместить нас в их мир неведения. Они спорили, и наши родители надавили своим правом. Нам пришлось подчиниться. Айнгаран сделал, как он просили, но вскоре обнаружил в темных углах незаконные патчи. Он тихо убрал программу из своего имплантата.
Но больше всего Айнгаран страдал, когда наступил мой черед. Не потому, что я потом не применил его незаконные патчи, а потому, что тихо согласился. В тот день наши пути разошлись.
Айнгаран бросил учебу, пока я сдавал вступительные экзамены университета. Я ярко помнил ночь в баре кампуса, тепло от арака, запах аниса еще остался в моем горле. Генри и Виджая, почти друзья, сидели со мной за столиком, где мы обычно проводили ночи пятницы. Генри заметил их первым.
— Эй, девушек две, а нас трое. Кто из нас останется и закажет больше напитков?
Виджая, самый шумный из нас, рассуждал, кто из девушек был милее, а я встревожился. У стойки бара явно были три девушки. Три сари: розовое, золотое и через несколько стульев — зеленое.
— Но там их три.
Веселая перебранка оборвалась. Виджая посмотрел на бар, щурясь, а потом на меня с вопросом. И я понял. Он видел только двух девушек. Он был как мои приемные родители. Как безымянный координатор эвакуации на пляже в Нилавели.
— Что значит, три? Перепил арака, друг?
Генри посмотрел на меня раздраженно.
— Та — не мой тип, чувак.
Виджая все еще не понимал. И не поймет, пока не выключит модификацию имплантата. Генри сжал его плечо и пошел к бару, пытаясь развеять смятение Виджаи. Он повернулся и крикнул:
— Напитки с тебя, Гуна!
Но его глаза говорили мне другое. Не дави. Не задавай больше вопросов. Следуй за течением. Кто был хуже? Виджая, который не видел девушку из тамилов, ведь код и ракушка за ухом скрывали ее от него? Генри, который видел ее, но делал вид, что она ему не подходила, потому что тип включал кровь и историю, тысячи разделительных линий, нацарапанных на камне страны за сотни лет? Или я, отзывающийся на приемное имя, Гена? Промолчавший и поддавшийся, хоть было обидно? Мы все были ужасны по-своему.