Следующего посетителя я встретил в совершенно разбитом состоянии, места на коже, куда попал раскаленный металл, пылали нестерпимым огнем. В бессознательном состоянии я ещё больше расширил раны, и теперь даже малейшее прикосновение причиняло нестерпимую боль. И при этом я до сих пор не знал, чего от меня хотят.
Дверь распахнулась, я опять зажмурился, пряча лицо от отплясывающего на стенах огня. Сквозь сомкнутые веки я почувствовал, что источник света уже в камере.
– Что от меня хотят?! – спросил я, не открывая глаз. – Мне нечего скрывать, я и так все расскажу.
Мои глаза привыкли к свету на этот раз гораздо быстрее, чем в прошлый. Поэтому гостя я увидел практически сразу. Передо мной стоял человек, весьма, на мой взгляд, небедный, с претензией на утонченность. Об этом свидетельствовала его одежда, стоившая явно немало: кожаные штаны весьма сложного покроя, с фонариками ближе к коленям, высокие туфли со знакомыми заостренными концами, а также светлая тонкая рубашка с высоким воротником и с широкими рукавами, на шее у него был повязан цветной платок, небрежно затянутый крупным узлом на конце. Весь его вид говорил, будто незнакомец только что с бала, и его наряд в таком месте был совсем неуместен.
Черты лица его резко контрастировали с великолепным нарядом: на вытянутом, словно пересушенная вобла, лице выделялись острые горки носа и губ, все вместе образовывало какую-то странную картину незаконченности образа, как будто что-то самое важное вырезали из фотографии. И только стоило ему растянуть тонкие губы в улыбке, как я понял, что первоначальный образ – ошибочный. Вот она, недостающая часть, деталь, от которой мурашки бежали по коже и отчаянно заныли израненные руки и ноги.
– Мне сообщили, что мальчик вел себя неподобающим образом, – радостно сообщил мне незнакомец, обведя меня удовлетворенным взглядом. – Придётся хорошенько его наказать.
В узких почти бесцветных глазах палача (я почти не сомневался в его профессии), плескалось море безумия. Это взгляд приводил в ужас и лишал желания жить: слишком много страшных обещаний читалось в их глубине. В этот момент я почти пожалел, что той проклятой змее не удалось оборвать мою жизнь.
У моего персонального мучителя оказалось забавное имя – Крыса. Как ни странно, он ничуть не стеснялся этого прозвища, немедленно оповестив об этом меня. И почему я сразу не заметил: в его лице с достаточной лёгкостью читалось сходство с серыми обитателями помоек и тюрем. Я жаловался вам на скуку? Забудьте мои слова, теперь я готов отдать все, что есть, за спасительную темноту, за тишину, в которой крики не разрывают барабанные перепонки, это мои крики не дают спать обитателям этих мест, если здесь вообще водится кто-то другой.
Я рассчитывал, что его устроят подробности моей жизни, хоть их и не так много, но я припомнил все, что могло представлять ценность. Я даже готов был проделать весь путь обратно, чтобы найти банду, которая занималась наркотиками, но мне лишь по-доброму, с любовью смотрели в глаза и втыкали в тело очередной гвоздь или отрезали кусочек, чтобы подпалить его и дать от души насладиться запахом паленого мяса, который приводил меня в исступление.
О! Крыса оказался мастером своего дела, он резал человека на части, медленно, по кусочками, вытягивая ровно столько страданий и криков, чтобы жертва не выдохлась окончательно, чтобы остановить ей сил на завтра, на послезавтра, чтобы и через месяц она все так же надрывалась от боли, заходилась в крике, который ласкал его извращенное самолюбие.
Иногда он снисходил до того, что кормил меня с ложечки, уговаривая съесть кусочек «за его здоровье», а уже через час старательно загонял иглы под ногти, наблюдая, как я бьюсь в кандалах об стену.
Я с трудом вспоминаю это время. День стал для меня болью, тогда как ночь – пыткой. Оказалось, что это разные вещи. Крыса приходил дважды в день, чередуя инструменты и способы, так что в конце концов этот диафильм слился в одно целое страшное цветное пятно, свет заставлял меня вздрагивать всем телом и вжиматься в стену, насколько позволяли ненавистные цепи. Ночью самым страшным моим мучителем стал сон, самое спасительное для любого нормального человека состояние, позволяющее восстановить силы, излечиться от болезни, прийти в согласие с собой, для меня несло лишь страдания. Спать стоя давно не было сил, мое тело замирало в неудобной позе, а кандалы, впиваясь в кожу, рвали без жалости незаживающие раны. К приходу Крысы я не чувствовал рук и ног, испытывая ни с чем не сравнимые мучения, воспаленного, затекшего тела, которое никак не может получить даже крохотную частичку отдыха.