— А можно я с вами?
Слушай, скажи-ка, разве не за тишиной ты сюда приехал? Не это ли ты здесь ищешь?
По вечерам, вместо того чтобы спокойно смотреть телевизор, Болван выходил во двор и курил.
— Не забудь закрыть дверь в сад, — каждый раз орала ему вслед бабуля, которой очень не нравилось, что во дворе кто-то шастает в темноте, — она считала это вредной городской привычкой.
В тот вечер Болван долго бродил вокруг дома, ему понадобилось не меньше двух часов, чтобы перестать убиваться и забыть про дурацкую оплошность, которая все ему испортила. В конце концов, единственной нашей ошибкой было то, что в оружейный магазин мы отправились все вместе, потому что, увидев, как мы сплоченно надвигаемся во главе с каким-то буйнопомешанным, который бросается на него с камерой наперевес, продавец, естественно, предположил недоброе. Во всяком случае, он резко изменился в лице и в мгновение ока из услужливого превратился в настороженного, из любезного в сурового. Может, он еще не пришел в себя после эпизода с опрыскиванием — в тот день он все видел собственными глазами. «Враги народа», — так назвал нас оружейник, будто хотел публично разоблачить, и хотя он, безусловно, был слегка ошарашен присутствием оператора, снимавшего нас, словно каких-нибудь знаменитостей, но сам явно не собирался видеть в нас не только звезд, но даже и простых покупателей.
И тогда Болван, чувствуя, что быть беде, отложил свою камеру и начал было переговоры off the record[4].
— Сколько?
Похоже, торговец был неподкупен, так как вместо того, чтобы начать торговаться, он достал из-под прилавка полицейскую дубинку и, не говоря ни слова, саданул что было мочи по камере.
Поначалу Болван испугался за свой прибор и потому совсем пропустил момент, когда отец схватил продавца за шкирку. Пока он переживал, что упустил такую картинку, продавец по ошибке брызнул ему в лицо слезоточивой струей, которая предназначалась отцу… С постной улыбкой на обтекающей физиономии, понимая, что сенсационные кадры попросту уплывают у него из-под носа, журналист кое-как вскинул на плечо камеру и, исходя из каких-то неясных соображений по поводу освещения, попросил всех нас встать поближе к витрине, чтобы запечатлеть всю сцену крупным планом.
Как вдруг — была ли то оружейникова жена или просто какая-нибудь партизанка — из подсобки стали раздаваться выстрелы, не слишком точные, но систематические, во всяком случае, настойчивые, и настолько решительные, что не прекратились, даже когда мы поспешно выскочили из магазина. Оказавшись на улице, мы поняли, что женщина продолжает стрельбу, паля наобум во все, что движется, так что вокруг нас зеваки стали валиться наземь, как мишени в тире, а осколки автомобильных стекол посыпались на головы, как град. Благоразумно решив не давать ей отпора, мы все вместе побежали вниз под гору — Болван, братишки и отец, не забывая про бабушку, которую мы несли на руках, а она в это время издавала воинственный клич о скором реванше и командовала нами, как лошадьми, слишком разъяренная, чтобы всерьез волноваться. Так мы и пробежали всю улицу Церкви, под свист пуль и бешеный стук сердца, задыхаясь не столько от бега, сколько от разбирающего нас смеха… Заняв оборонительные позиции в большом здании крытого рынка и почувствовав себя в полной безопасности, мы поняли, что один из нас уже не смеется. Это Болван осознал, до какой степени страх подавил его репортерский инстинкт, что он в панике даже камеру оставил там, наверху, и, значит, только что ни много ни мало упустил шанс заснять великолепную бойню, заваруху вроде тех, что можно увидеть в Центральной Америке во время очередной революции.
Кажется, служители порядка потратили уйму времени, чтобы усмирить оружейницу. Ясное дело, она нашла повод, чтобы дать выход своему хроническому недовольству жизнью и одним махом избавиться от многолетней вялотекущей депрессии, которая благодаря нам выплеснулась наружу и, стало быть, миновала без следа.