Иногда я думала, что он не пускал Медею жить с нами, потому что хотел видеть ее изможденной, туберкулезно прекрасной барышней. Но Медея никогда не была чувствительной, слезливой девочкой, какую, без сомнения, хотел бы увидеть Сто Одиннадцатый. Она была грубой, верной и злой девицей, знающей цену своему слову. Рядом с ней я всегда чувствовала себя актрисой, которая продолжает репетировать, когда все вокруг ругаются.
Медея поставила на кровать передо мной серебряный поднос с фарфоровыми, разрисованными температурно-алыми розами ручками.
— На,— сказала она. Я вздохнула. Медея села на мою кровать, и я накрыла ее своим одеялом. Ей нужно было много тепла, больше, чем мне. На подносе были тосты, и абрикосовый джем, и мед, и горячий, слишком крепкий для меня кофе, и сваренные всмятку яйца. Я знала, что Медея уже ела, и что она хочет еще. Я взяла тост и предложила ей другой. Как все это мелочно, подумала вдруг я, делиться пищей, которой у меня вдоволь. Я часто отдавала ей вещи и вещички, которые она продавала там, на Свалке, чтобы прокормить свою семью. Надо же, люди все еще готовы были отдать деньги за что-то, что нельзя было выпить и съесть.
— Спасибо,— сказала я. — Очень вкусный джем.
— Нормальный, — ответила Медея, запихивая в рот слишком большой кусок тоста.—Сладкий.
Она была полна контрастов, ее гибнущая красота, которую могли бы воспевать сентиментальные романисты, совсем не вязалась с грубыми, голодными повадками молодого зверька. Подумав, я подвинула к ней остатки джема.
— Спасибо, — сказала Медея.—Ну ты и лапочка.
— Это комплимент?
— Неа. На Свалке ты бы сдохла.
Я знала, что Медея относится ко мне хорошо, но иногда в это сложно было поверить. Она сосредоточенно жевала, словно пыталась напомнить себе о том, что это неизменная, важнейшая часть процесса поглощения пищи. Я спросила:
— Как твои дела?
Медея с шумом сглотнула кусок, вытерла руки о белый передник, затем вытерла нос, и еще раз — руки. В конце концов, Медея взяла ложку и стала есть ей джем.
— Прохладно,— сказала она. — Папе нужны лекарства и еще раз лекарства. Сможешь достать до конца месяца?
Я кивнула.
— А брат хотел съесть кошку.
— Он маленький.
— Ну, да. Ее голова не поместилась ему в рот. Поэтому все хорошо закончилось.
— Дети — странный народ.
— Вывод стареющий девственницы.
— Это цитата из Брэдбери.
Медея не проявила к Брэдбери никакого интереса. Она вскочила с кровати, метнулась к окну.
— Говорят, скоро приедут оттуда, — Медея указала пальцем в небо. — Быть может, брат там кому-то понравится. Он хорошо поет. Очень мило. Так мама говорит. Надеюсь, они не сожрут его, когда у него сломается голос.
— Может, лучше подождать. Отдать его в приют. Если он талантлив, ему лучше оставаться на Земле.
Медея сложила руки на груди, все еще наблюдая за чем-то в небе.
— И чего? Какая разница, как лучше? Важно, как реально.
Я опустила взгляд, рассматривая вплетенные в ковер золотистые нити. Я решила посчитать их все. Медея снова села на кровать рядом со мной.
— Ладно, я не злюсь. Ты — милая чудачка, Эвридика, и ты уже ничего не помнишь о Свалке. В целом, все ничего.
Под одеялом я стянула с пальца кольцо с крупным сапфиром и нашла ладонь Медеи, вложила в нее украшение.
— Надеюсь, можно будет что-то сделать.
Медея улыбнулась мне уголком губ. Она порывистым движением взяла яйцо, принялась его чистить.
— А у тебя какие планы на день?
— Я буду писать, затем обед, затем дневной сон, полдник, чтение, снова работа, ужин и вечерний чай с Гектором, а затем...
И я поняла, как могу ее порадовать. Хотя бы немного.
— А затем я пойду на вечер, который собирает Последняя. Хочешь со мной?
Глаза Медеи загорелись тем подростковым, прекрасным огнем, который был сильнее любых невзгод.
— Можно? — спросила она. Я улыбнулась ей, ощущая тепло, которое исходит от всего этого маленького, почти не существующего, но прекрасного человека.
— Еще как! Это же необычный день! Знаешь, особенно чувствительных дам нельзя оставлять без сопровождения! Вдруг я лишусь чувств от какой-нибудь дурной новости, или мне станет душно из-за корсета?
Я вскочила, раскрыла ящик стола и достала позолоченную шкатулку, высокую, украшенную узорами по краям, и с картинкой на крышке, где раскидистое дерево давало приют десяткам крохотных пташек, а поле внизу было усеяно цветами и ягодами. Наивная, очаровательная красота. На цепочке висел крохотный ключик, и я открыла им шкатулку, она медленно отворилась, выглянула птичка, она закружилась, и я услышала легкую мелодию, такую прилипчивую и пронзительную, что она способна была перенести меня в то место с зеленой травой и красными ягодами, если бы только я закрыла глаза. Позолоченная птичка с острым клювом так и кружилась на своем пьедестале, а я принялась выкладывать из шкатулки пузырьки, хрупкие-хрупкие, с аккуратными пробочками и разноцветными кристаллами внутри.
— Что это?
— Нюхательные соли. Вот, смотри, розмарин, мята, лаванда, фиалка. Я больше всего люблю фиалковую.
На каждом флаконе был оттеснен цветок, эфирное масло которого содержалось в соли. Все было крохотное, эстетичное, невероятно красивое. Даже неромантичные кристаллы дурнопахнущей соли было необходимо заключить в нечто столь прекрасное.
Я действительно часто теряла сознание, и мне нравились эти штучки, приводившие меня обратно в мир, нравился хрусталь, и золотые цепочки, и яркие кристаллы, и пробивающиеся сквозь неотразимо отвратительный запах нотки цветов.
— Это мои сокровища,— сказала я.
— А на них можно подсесть?
Я пожала плечами.
— Хочешь понюхать?
Медея осторожно вытащила пробку одного из флаконов, не успела она основательно втянуть носом аромат, как зажмурившись, отпрянула.
— Что это за жесть? Да такой штукой надо людей пытать!
— Возьми фиалковую. Я люблю фиалки, — как ни в чем не бывало добавила я.— Ты будешь хранительницей моего сознания.
Медея как можно быстрее вернула пробку на место и сказала:
— Буду использовать это лишь в крайнем случае. Для начала оболью тебя водой.
— Главное всегда будь рядом на случай, если мне понадобится помощь.
Я взяла флакончик с фиалковой нюхательной солью, он сужался к низу, так что казался ведьминским пузырьком со странным эликсиром. Я расправила цепочку и повесила флакон Медее на шею.
— Красивый,— сказала она.
— Очень даже. Не знаю, насколько это исторически аккуратно, но носи его с честью.
— Ты чего меня в рыцари посветила?
Я только покачала головой. Медея еще некоторое время рассматривала флакон. Кажется, в отличии от его содержимого, он сам порадовал ее.
—Ладно. Пойду сделаю вид, что убираюсь.
—Я благодарю тебя за честность.
День прошел отлично. Я писала Орфею, читала, спала, даже вышла в искусственный садик в конце нашей секции, где журчали ровненькие ручьи и пели птички, тренировавшие слабые крылышки в недалеких полетах. Я подумала, что в отличии от меня, Орфей не мог быть счастлив здесь. Я любила золотые клетки, мне нравилось быть в одиночестве, в замкнутом пространстве, мне нравилось, что я могу писать, когда мне вздумается, любить прекрасные вещи и смотреть на живых птиц.
Орфей не любил несвободы, ему нравились моря, и бесконечно большие числа, и огромные, беззвездные пустоты Вселенной, он не смог бы заставить себя быть счастливым здесь. Я смотрела на кристальный ход холодного ручья и думала о том, снятся ли Орфею сны.
Для него все закончилось, когда Сто Одиннадцатый узнал, что Орфей связан с мятежниками Свалки. Тогда он и забрал моего Орфея, забрал себе и навсегда.
Мятежники, в сущности, не представляли никакой опасности ни для одного из наших хозяев. Они знали, что те, кто пришел сюда, бессмертны. Поколениями их отцы, деды, прадеды утыкались в одну и ту же стену. Они умирали и не могли убить.