— Там самолеты! Там самолеты!
Позапрошлую ночь Серафима Сергеевна не ночевала дома.
— Всю ночь около него была, — рассказывает она. — Он ведь не спит, глянет, что я здесь, глаза закроет, а только встать хочу, сразу же: самолеты! Боюсь самолетов! Так и не отошла от него до самого утра.
Мама спросила ее:
— У вас свои дети были?
— Нет, — ответила она. — Мы с Павликом думали было, — может, взять кого на воспитание. А теперь уж погожу, пусть сам вернется.
Мы играем с Егоркой в ладушки.
Дуся подходит к нам, садится на крылечко.
— Химки — это в Москве?
— Близко, а что?
— Давеча была на рынке, бабы говорили, немцы уже в Химках…
— Не может быть, — говорю я, — враки!
Дуся вздыхает.
Ей тоже неохота верить, но слухи ползут по городу, один другого страшнее, вчера кто-то сказал, будто Москва объявлена открытым городом.
Я прибежала к маме.
— Что такое открытый город?
Мама не успела ответить. За нее ответила Серафима Сергеевна:
— Начинается. Еще что придумаешь?
— Что начинается? — спросила я.
— Думаешь, не знаю, почему спрашиваешь?
И разразилась громовой речью.
Москва никогда не была и не будет открытым городом, и никогда в жизни немцы не войдут в нашу столицу. И все равно скоро наши погонят их, ко всем чертям погонят, так что только пятки засверкают, и каждый честный человек, если он любит свою родину, никогда не будет слушать всякую трепотню, а конечно, всякие остолопы и шептуны, они на руку только врагам и шпионам, а больше никому…
И я ей поверила. Я уже привыкла ей верить. Но вдруг, проснувшись ночью, услыхала, что она плачет.
Мы спали рядом на полу. Я перебралась к ней. Она притворилась спящей, даже всхрапывать стала, но меня не проведешь.
Я охватила ее щеки ладонями, и мои пальцы стали влажными.
Она сказала виновато:
— Все о нем думаю, о Павлике. Может, он под Москвой, кто знает.
…Мы сидим с Дусей плечом к плечу. Кругом так тихо, спокойно, совсем как до войны. Светит солнце, и ветер раздувает Егоркины рубашонки, висящие на веревке.
Потом Дуся идет в дом, поглядеть на часы: в половине восьмого по нашей улице проходит почтальон.
Он высокий, еще крепкий на вид старик, с кожаной сумкой на боку, суровый и молчаливый, и на него глядят изо всех окон, и в каждом доме ждут его, боятся и ждут, а он идет прямо своей, одному ему известной дорогой.
Серафима Сергеевна, приходя домой, каждый раз спрашивает:
— Мне не было писем?
Узнав, что писем не было, она говорит:
— Писем нет — перед письмами; когда-нибудь все получим.
Уходя из дому, она не забывает напомнить:
— Если будет письмо…
И мы отвечаем ей:
— Да конечно же, само собой…
И вдруг мы видим — почтальон поворачивает к нашему бараку. Он идет прямехонько к нам. Еще десять, восемь, пять шагов, и он войдет в нашу калитку, он войдет в нашу жизнь, и уже никогда не забыть его походки, сумрачных глаз, черной сумки, в которой лежит еще никому не ведомый исписанный лист бумаги.
Он протягивает Дусе конверт:
— Передай своей хозяйке…
— А мне есть что-нибудь? — спрашивает Дуся, с надеждой глядя в его худое лицо. — Колотырина моя фамилия, Евдокия Петровна Колотырина.
— В следующий раз, Евдокия Петровна, — отвечает он и уходит. Сумка забита письмами доверху, надо поспеть раздать их все.
Слезы закипают в светлых глазах Дуси, но тут же высыхают.
— Дура я, ну в самом деле, откуда ему знать, какой мой адрес? Я же ему тоже не пишу, не знаю куда…
Я беру конверт из ее рук. Адрес написан крупными буквами, чернила лиловые.
«Пенза. Громадин тупик, дом 1а, С. С. Гусевой».
А внизу помельче:
«П/п № 19899».
— Как думаешь, это от Павлика? — спрашиваю я Дусю.
— Конечно. От кого же еще? Вот счастливая, дождалась-таки!
Я верчу серый конверт, даже нюхаю его — ничем не пахнет. И вдруг вспоминаю: солдатские письма — всегда треугольники. Обыкновенные треугольники, без марок. Мне уже не раз приходилось их видеть. А это конверт, да еще с маркой: танк, на танке надпись: «Смерть фашистским захватчикам».
Дуся тоже разглядывает конверт. Я понимаю — она думает то же самое, что и я. И мы обе молчим, потому что трудно, невозможно высказать то, о чем думаешь.
— Да нет, — говорит Дуся, — не может того быть.
— Конечно, — соглашаюсь я, — конечно, нет…
И верчу конверт, а она берет его у меня и тоже вертит.
— Давай прочитаем, — предлагаю я.
— Что ты! — пугается Дуся и чуть-чуть надрывает кончик.