— Как ты сказал? — переспросил священник.
С педантической точностью Артур перевел на испанский знаменитое изречение Франклина и с наслаждением увидел, как остолбеневший отец Фелипе в священном ужасе воздел руки и возвел очи к небу.
— Это и есть ваша американская нравственность? — вопросил он наконец.
— Без сомнения. Добавьте к тому Перст Судьбы. И еще — Звезду Империи. Без всего этого мы не были бы здесь, и я не имел бы чести быть с вами знакомым. — сказал Артур по-английски.
Отец Фелипе растерянно поглядел на своего молодого друга. Артур мгновенно стал снова почтителен и перешел на испанский. Чтобы переменить гему разговора и развеять неловкость, он принялся юмористически описывать свое утреннее приключение. Его попытка имела лишь частичный успех. Отец Фелипе заинтересовался его рассказом, но смеяться не стал. Когда Артур кончил, он подошел к молодому человеку и, опустив пухлую руку на его кудрявую голову отцовским жестом — профессиональным и привычным, — повернул его к себе лицом.
— Взгляни-ка мне в глаза, дон Артуро. Я старый человек. Не сердись, если я попытаюсь дать тебе полезный совет. Слушай внимательно. Ты из тех мужчин, которые любят женщин и сами нравятся женщинам. Прости меня, но это так, — добавил священник, заметив улыбку Артура и легкий румянец, мгновенно выступивший у него на щеках. — Разве я не прав? Тут нечего стыдиться, дон Артуро! Не здесь, — продолжал он, указывая вдохновенным жестом на стену трапезной, где висело раскрашенное изображение святого Антония, — не здесь станем мы легкомысленно судить о женских чарах. Вдова богата; ты это знаешь. Она хороша собой. Она впечатлительна. Ты оказался холоден к профессии, которую себе избрал. Что следует отсюда? В тебе дремлют инстинкты, как бы это выразить яснее, способности и таланты, о практическом применении которых ты еще не помышлял. Ты прирожденный любовник. Не сердись на меня, ты владеешь четырьмя S: sano, solo, solicito у secreto[18]. Так вот, прислушайся к совету старика. Претвори свои слабости, — нет, пожалуй, это слишком строго сказано! — забавы и мечты своих юных лет в могущество зрелого возраста. Ну, что ты мне ответишь?
Артур снисходительно усмехнулся. Он вспомнил, как вознегодовал только что священник, услышав от него некую моральную аксиому. Приняв притворно негодующий вид и откинувшись в кресле, он спросил с комическим пафосом:
— А что, отец мой, если сердце мое уже занято, если оно пылает искренней страстью к другой? Уж не даете ли вы мне совет изменить этому чувству? Страшно подумать!
Отец Фелипе не улыбнулся. По-детски ясная мудрость и учтивость на его широком, смуглом, гладко выбритом лице уступили на минуту место какому-то новому неизъяснимому выражению. Взглянув на Артура своими маленькими черными глазками, он сказал:
— Ты полагаешь, сын мой, что способен на искреннее чувство? Испытывал ли ты в жизни что-либо, кроме страсти к новым впечатлениям и эгоистических желаний?
Артур чопорно поднялся:
— Поскольку речь идет о клиентке нашей фирмы и вашей прихожанке, отец мой, давайте не станем заходить слишком далеко. Едва ли будет прилично, если я явлюсь на завтрашнее деловое свидание к этой даме со следами смущения на лице. А теперь по поводу наших бумаг, — продолжал Артур, обретая прежнюю непринужденность. — Надеюсь, что прелестная невидимка снабдила вас всеми необходимыми документами и мы с вами без особого труда составим резюме. Я вас слушаю.
— Должен разочаровать тебя, сын мой, — сказал отец Фелипе. — Когда я затронул этот вопрос, она оказалась еще неразговорчивее обычного. Мне кажется, что если бы не я, она вообще не стала бы отстаивать свои права. Да и сейчас, если я правильно ее понял, она хочет пойти на мировую с этим разбойником — прости меня за резкость, — с этим, как вы выражаетесь, претендентом на преимущественное право владения. Но я теперь ни в чем не участвую. Все обстоятельства дела известны твоей приятельнице, миссис Сепульвида; у нее и документы. Повидайся с ней. Ты все еще огорчаешься, что не увидишь свою индейскую клиентку? Уверяю тебя, друг мой, ты будешь полностью вознагражден, побеседовав с ее очаровательной заместительницей; к тому же донна Мария одной крови с тобой и одной расы. Постарайся позабыть все, что я тебе о ней говорил. Впрочем, ты не позабудешь. Ах, дон Артуро, я тебя знаю лучше, чем самого себя! Ну, хватит. Пройдемся но саду. Ты не видел наших виноградников. С тех пор, что ты был здесь в последний раз, я вырастил новый сорт винограда.
— Слаще вашего старого винограда я не едал, отец мой, — сказал Артур, когда они проходили тенистой маслиновой аллеей.
— Да, да. А индейцы, те вообще его не возделывали. Собирали в диком виде, да и то лишь для того, чтобы изготовлять краску из кожуры. Мешают ее с какой-то кислотой, состав которой хранят в тайне, и натираются, чтобы сделать свою медно-красную кожу еще краснее. Ты не слушаешь меня, дон Артуро, а зря; твоя таинственная клиентка, донна Долорес, как раз такого медно-красного цвета.
Так, развлекая веселой беседой своего спутника и указывая ему на разные любопытные мелочи — на перегруженные плодами ветви престарелой смоковницы, на трещину в глинобитной стене храма, оставшуюся от последнего землетрясения, — отец Фелипе с характерной церемонной учтивостью вел его по древнему саду миссии. Постепенно взаимное доверие и дружеская близость собеседников были восстановлены, и, когда отец Фелипе ненадолго отлучился, чтобы сделать некоторые распоряжения для устройства гостя, недавняя размолвка была уже забыта.
Оставшись один, Артур повернул назад, к распахнутому алтарному входу в храм. Он постоял у входа, потом, повинуясь внезапному желанию, вошел внутрь. Старая церковь, как и все прочее в Сан-Антонио, не претерпела за последние сто лет никаких перемен; во внутреннем убранстве храма не было, пожалуй, ничего такого, чего Артур не видел бы уже в других миссиях. Древние стропила были с варварской пышностью покрашены в красный и коричневый цвет; устрашающие восковые фигуры святых недвижно и беспомощно взирали стеклянными глазами из своих ниш; дева Мария в длинном белом одеянии и шелковых шлепанцах держала на руках младенца Иисуса, запеленатого в отделанную галуном коленкоровую тряпку; была здесь и Мария Магдалина в традиционном уборе испанской аристократки XVIII века. На стенах висели в полагающемся количестве дурно написанные картины. Покровитель городка, изображенный во весь рост, был нарисован столь дряхлым и отвратительным на вид, что, конечно, ни одна уважающая себя женщина даже не подумала бы его совращать; а если бы нашлась такая, это явилось бы чудом еще более поразительным, чем воля святого к сопротивлению. На других картинах были изображены истязания мучеников и Страшный суд с тщательно выписанными устрашающими деталями.
Но одна картина, висевшая под самым нефом, приковала к себе взор Артура. Это было расцвеченное фантазией художника изображение Хуниперо Серра, проповедующего святое слово дикарям. Должен сознаться, что внимание молодого человека привлек не героический и добродетельный миссионер и не сентиментальный сюжет картины; он глядел на грациозную полунагую девушку-индианку, в покаянном, по-детски трогательном порыве склонившуюся у ног отца Хуниперо Серра. Во взгляде этой девушки было столько мольбы о прощении, а греховность так не вязалась с поэтическим обликом этого невинного и беспомощного существа, что Артур почувствовал, как сердце заколотилось у него в груди. Быстро отвернувшись, он стал рассматривать другие картины; но взгляд молодой индианки не давал ему покоя, словно преследовал его. Я, кажется, уже предупреждал читателя, что затронуть душу Артура было нелегко. Хоть он и был наделен от природы впечатлительностью и поэтическим воображением, ни атмосфера храма, ни самый замысел картины не оказали на него ни малейшего действия. И все же — полумашинально — он опустился на скамью, положил руки на дубовые перила и склонил на них голову. В эту минуту пухлая рука легла ему на плечо.
Артур резко обернулся; встретив сострадательный взгляд священника, он был в одно и то же время растроган и раздосадован.
— Не сердись, дитя мое, — ласково сказал отец Фелипе. — Я, должно быть, прервал твои мысли.