— Вон отсюда, будь ты проклят! — заревел Дамфи.
Изумленный слуга прикрыл дверь.
— То, что вы говорите, — неверно. Все погибли от голода, все до единого. Я в это время уходил за помощью. Да что вы мне толкуете?! Я читал официальный отчет.
Старботтл не спеша порылся в жилетном кармане и извлек из какого-то углубления в своей моральной сфере видевший виды сложенный в несколько раз лист бумаги. Он развернул его; то был печатный документ, грязный, выцветший, захватанный по краям.
— Вот вам доклад за подписью начальника гарнизона, который выслал спасательную экспедицию. По-испански читаете? Отлично! Так вот, трупы всех найденных женщин были опознаны; но имени вашей жены здесь нет. Почему же его здесь нет, мой мальчик? Сто чертей, да потому, что она спаслась!
Вытянув руку, полковник ткнул в собеседника пухлым пальцем, после чего откинулся назад и погрузил сперва багровый подбородок, а затем и обвислые щеки в жерло своего огромного воротничка. Мистер Дамфи разом обмяк в своем кресле, словно коснувшийся его палец был перстом самой Судьбы.
Глава 5
У миссис Конрой нежданный гость
Жара держалась не только в Сан-Франциско. Бухта Сан-Пабло нестерпимо сверкала под лучами солнца; Сан-Хоакин и Сакраменто медленно катили свои желтые воды, словно это были потоки раскаленной лавы; жаждущий хотя бы легчайшего веяния ветерка, дикий овес полег на западных отрогах Контра-Коста, а над восточными склонами стояли облака дыма от непрекращающихся лесных пожаров. Скорбные пшеничные поля в равнине оделись в пыль и пепел. Дилижанс, следовавший из Уингдэма в Гнилую Лощину, вздымал на своем пути смерч из краснозема, который светился ночью и днем, подобно огненному столпу, и заставлял близких к обмороку пассажиров устремлять страждущие взгляды к снежным вершинам Сьерры. В Калифорнии стояла неслыханная жара. На тех, кто осмеливался утверждать, что подобное уже бывало, глядели как на врагов рода человеческого. В поселке Мэрфи некий безрассудный испытатель природы осмелился предсказать, что недавнее землетрясение должно вот-вот повториться; в ожидании тех счастливых дней, когда метеорологические прогнозы будут пользоваться большим успехом у населения, ему пришлось спешно оставить родной поселок.
Жарко было и в Гнилой Лощине, в пышущих зноем ущельях, на раскаленных отмелях, на песчаных откосах. Жарко было даже на холме Конроя, в тени темно-зеленых сосен и на широких верандах конроевского особняка. Должно быть, именно по этой причине миссис Гэбриель Конрой рано поутру, едва проводив мужа на обогатительный завод, сбежала из своих отдающих краской и свинцовыми белилами покоев под защиту благоухающих степенных сосен по ту сторону холма. Возможно, впрочем, что какую-то роль в ее ранней прогулке играла и доставленная ей накануне вечером по секрету таинственная записочка, которую она сейчас, присев на поваленную сосну, принялась перечитывать вновь.
Какой удобный случай набросать ее портрет! На ней была соломенная шляпа с широкими полями; форма головы у нее была не идеальной, однако, искусно завивая и укладывая свои пышные белокурые волосы, она справлялась с этим природным недостатком. От жары щеки у нее увлажнились, бледное лицо слегка порозовело, быстрые серые глаза засветились нервным блеском. Должно быть, по той же причине рот у нее был сейчас полуоткрыт, и это скрадывало жесткую линию изящно очерченных губ. Она бесспорно поздоровела. Платье, которое она носила очень длинным, как многие миниатюрные женщины, резко обрисовывало талию, и было не трудно убедиться, что она уже не та сильфида, которую обнял Гэбриель в роковой для него день в каньоне. Она казалась теперь более томной, более чувствительной к неудобствам; сейчас, например, она долго устраивалась на примитивном лесном сиденье с капризным выражением лица, которое было для нее внове и, бесспорно, увеличивало ее женское очарование. В тонких, сухощавых, с белыми ноготками пальчиках она держала развернутую записку и читала ее, чуть улыбаясь. Текст был таков:
«Я буду ждать тебя в десять утра на холме возле большой сосны. Знаю, ты придешь. Не вздумай пренебречь мною. Я оскорблен и опасен. Виктор».
Все с той же улыбкой миссис Конрой сложила записочку и тщательно спрятала ее в карман. Слегка сжав руки между колен, она погрузилась в спокойное ожидание; раскрытый зонтик лежал у ее ног; трудно было бы вернее нарисовать женщину, пришедшую на свидание к любимому человеку. Вдруг быстрым нервным движением она подобрала ноги и внимательно оглядела землю вокруг себя, словно опасалась, что к ней неслышно может подползти какое-нибудь коварное пресмыкающееся. Вслед за тем она поглядела на часы. Он опаздывал уже на пять минут. В лесу стояла глубокая дремотная тишина. Где-то вдалеке со сна закаркал грач. Шустрая белка начала было спускаться вниз по стволу ближней сосны, но, увидев зонтик, мгновенно распласталась, прижавшись к дереву и раскинув лапки, — воплощение безоглядного страха. Пробегавший мимо заяц тоже наскочил на зонтик; сердчишко так и заколотилось у косого; он решил: тут ему и конец. Потом послышался негромкий хруст валежника, — шаги были мужскими; миссис Конрой подхватила уже натворивший столько бед зонтик, скрыла в его тени холодный блеск своих серых глаз и застыла в ожидании.
Вверх по тропинке неторопливо поднимался мужчина. Вскоре она убедилась, что это не Виктор; потом, пристальнее вглядевшись, побледнела, слегка вскрикнула и поднялась с места. Это был испанский переводчик с Пасифик-стрит. Она успела бы убежать, но он вдруг обернулся и закричал с тем же отчаянным волнением, что и она. Оба стояли и глядели друг на друга молча, с трудом переводя дыхание.
— Деварджес! — промолвила миссис Конрой почти неслышно. — О боже!
Незнакомец горько рассмеялся.
— Да! Деварджес! Бежавший с тобою негодяй Деварджес! Деварджес, предавший твоего мужа. Погляди же на меня. Вот я, Генри Деварджес, твой деверь, твой сообщник, твой возлюбленный, жалкая пешка в твоих руках!
— Тише! — умоляюще сказала он, вглядываясь в глубину леса. — Умоляю тебя, тише!
— А кого я имею честь видеть перед собой? — продолжал он, не обращая внимания на ее слова. — Госпожу Деварджес номер один или госпожу Деварджес номер два? А может быть, ты приняла фамилию этого мальчишки-офицерика, с которым ушла от меня; сочеталась с ним законным браком? Или он отказал тебе в этой плате за измену?
А может быть, передо мной супруга и сообщница слабоумного Конроя? Не томи же, говори скорей! О, сколько я должен высказать вам всего, сударыня, и я не могу к вам даже обратиться, ибо не знаю вашего имени.
Несмотря на подлинную страсть и ярость, звучавшие в словах этого человека, было что-то столь нелепое и театральное в его обличии старомодного фата, в крашеных волосах, вставленных зубах, плечах, подбитых ватой, панталонах со штрипками, обтягивавших тощие ноги, что эта непоколебимая женщина чуть не сгорела со стыда — не за свои позорные деяния, нет, за своего сообщника.
— Тише! — сказала она. — Зови меня своим другом. Я ведь всегда была тебе другом, Генри! Зови меня как хочешь, только уйдем отсюда. И ради бога, потише! Другой раз, где-нибудь в другом месте я выслушаю все, что ты хочешь мне сказать. — Она незаметно увлекла его за собой в лес, и вскоре они были уже далеко от места назначенного свидания и приближались к полуразрушенной хижине Конроя. Здесь она, по крайней мере, могла не опасаться внезапного появления Виктора. — Как ты попал сюда? Откуда ты узнал, что я здесь? Где ты пропадал все эти годы?
За последние несколько минут она в какой-то мере восстановила свою власть над этим человеком, ту странную власть, которую испытали на себе все встретившиеся ей на жизненном пути мужчины, все, кроме Гэбриеля Конроя. Помолчав, незнакомец стал отвечать на ее расспросы; в голосе его теперь было меньше злобы, больше отчаяния.
— Я приехал сюда шесть лет тому назад; без гроша, сломленный, опозоренный. Я хотел одного — скрыться от всех, кого я когда-либо знал, от родного брата, у которого разбил семью, украл жену, от тебя, — да, от тебя, Жюли! — от тебя и от твоего любовника, от неотвязных мыслей о твоем двойном предательстве! — Голос его поднялся почти до крика, но твердый взгляд и предостерегающий жест внимавшей ему женщины заставили его сдержать себя. — Когда ты бросила меня в Сент-Луисе, мне ничего не оставалось, как искать смерти или же скрыться самому. Вернуться в Швейцарию и жить там, ежеминутно сознавая, что я преступник, к тому же жестоко наказанный, я был не в силах. Я уехал в Калифорнию. Мое образование, познания в языках открыли для меня широкое поле деятельности. Стоило мне пожелать, и я легко стал бы богачом, добился бы видного положения в обществе, но нет, я предпочел зарабатывать жалкие гроши — ровно столько, чтобы не умереть с голоду и забыться на час за зеленым столом. Днем я корпел с пером в руке, вечером шел в игорный дом. Я остался джентльменом; меня считали безумцем, маньяком, но все питали ко мне почтение. Один я знал, что у меня на совести предательство; для прочих я был человеком чести. Впрочем, к чему я это говорю? Что для тебя понятие чести?