Если в лагерях, насчитывавших тысячи трудармейцев, ты знал только членов своей бригады, то здесь вскоре перезнакомились все. Каждый мог положиться на остальных, хотя бы в том, что касается слов поддержки. Тем самым условия нашего существования стали теперь несколько человечней. Будь немного получше еда, можно было бы почти утверждать, что жить стало терпимо.
Основной работой зимой был лесоповал, летом - лесосплав. В окрестностях росли ели, в древесине которых остро нуждалась авиационная промышленность. Летом самые лучшие деревья помечались красной краской. Мой прежний бригадир в Лобанихе, товарищ Феттер, стал тем временем специалистом в этой области. Зимой эти деревья валили. Большим спросом пользовалась и древесина березы.
Лес для самолетостроения заготавливался тщательнейшим образом. При лесоповале, погрузке и разгрузке не разрешалось использовать ни топор, ни лом. Единственными рабочими инструментами были деревянный рычаг и пила. Поваленные стволы тотчас отвозились на берег Ви-шеры, там их складывали в штабеля высотой с дом. Их окружали каркасом из длинных бревен - эти штабеля назывались «глухари».Сверху их тщательно укрывали еловыми ветками, чтобы защитить от солнца. Штабеля привязывали друг к другу толстым стальным тросом. Пока эти «глухари» не поднимало весенним половодьем, они оставались лежать на берегу. Затем подходил пароход-тягач, брал плот на буксир и, украшенный лозунгом «Лес для фронта!» или «Лес на восстановление Сталинграда!», направлялся вниз по течению, сначала по Каме, затем по нашей Волге…
Была глубокая зима. Однажды, когда мы вернулись из леса в лагерь, было сказано, что завтра нас на время отправляют в Могильниково - это зловещее название носила деревушка на правом берегу Вишеры, примерно в 10 километрах вниз по течению. Осенью там не удалось вовремя отправить плот в разрушенный Сталинград; теперь река замерзла, и нам нужно было ломами разбить толстый лед вокруг бревен, отнести их на берег и там связать в новый плот.
На следующее утро мы по санному пути гуськом отправились в эту деревеньку. Нас поселили у солдатки, в одной комнате ее ветхой избы. Мне и сегодня неясно, как там могла разместиться бригада из двух десятков человек. И все же мы были рады жить в этой деревушке, без колючей проволоки, без пересчета на входе в лагерные ворота и выходе из них, даже без надзирателя. Наш бригадир Вольдемар Вебер, мой гриммский земляк, дал за нас письменное поручительство.
Вольдемар Вебер считался в Гримме деятельным активистом социалистического строительства. Его, комсомольца, можно было встретить всюду, где было необходимо. Когда зимой 1934 г. был создан политотдел в МТС, он принадлежал к тем, кто издавал на немецком языке его газету «Большевик». Она стала в конечном итоге кантонной газетой. После службы в армии он вернулся в родное село и работал в канткоме партии, затем секретарем кантисполкома. Там его настигло проклятое выселение. Он знал нас всех, ведь наша бригада состояла из одних гриммцев.
Работа на замерзшей реке началась на следующее же утро после нашего прибытия. Вскоре мы выполняли ее лихо. Через неделю появился десятник, его звали Василий Иванович Дрозд, он был раскулаченный из Белоруссии. Он посмотрел на нашу работу, все подсчитал и остался доволен нашими результатами. Деревенские жители тоже ничего не имели против нас. Наоборот, приходила то одна, то другая солдатка и просила напилить и наколоть ей вечером дров или выполнить другую мужскую работу в ее жалком хозяйстве. Эти женщины, как и все, переживали тяжелое время, они во всех отношениях могли рассчитывать только на себя и зачастую не знали, как им быть. Картошка, соленая капуста и натопленная комната - вот и все, что составляло их быт, не считая тяжелой работы. Они смирились со своей участью и надеялись на возвращение мужей, сыновей и отцов.
Сколько писем на фронт мне пришлось написать в те недели для этих многострадальных солдаток! Первое письмо я написал по просьбе нашей хозяйки, доброй тети Маши. Когда я закончил, она попросила меня прочитать ей написанное. Слушая меня, она потихоньку заплакала. Я очень хорошо понимал, отчего она плачет. Очевидно, она затем рассказала обо всем в деревушке. Вот и получилось, что я почти каждый вечер сидел за столом нашей хозяйки и писал письма. Я всегда с охотой делал это для этих измученных женщин. И это воистину не из-за лишнего куска, но из сочувствия.