– Ну зачем ты туда потащилась… – Отводя взгляд от бледного Марфиного лица, Филипп старался, чтобы в его голосе не проступил упрек.
– Мне стыдно было, что так не хочется к нему заходить… – виноватилась Марфа. – Улыбалась – только бы не подумал, что пренебрегаю… Человек же, зачем обижать…
– А себя обижать тебе не впервой… Дай мне слово, что покончишь с этой своей самоотверженностью!
Вот во что чаще всего преобразовывается мужская растерянность – в прокурорский тон… После таких разговоров у мужей остается уверенность, что они – опора, что без них бедняжки жены пропадут… Приятно…
– Я там, в Рузе, плохо спала, – продолжала оправдываться Марфа. – И вечером приняла таблетку, которую мне невропатолог прописал… Помнишь, после того обморока…
Еще бы не помнить…
Сколько она тогда пролежала на полу, так и осталось неизвестно. Филипп несколько часов писал и в Интернете копался, пару раз вышел из кабинета на кухню, чаю попить, – и не обратил внимания на тишину за стеклянной дверью. Позвал жену, когда захотелось поесть. Зашел в комнату, а Марфа как раз и очнулась. Бледнющая. Вот как сейчас… «Скорую помощь» не разрешила вызвать, но к врачу на следующий день сходила.
– Может, опять был спазм головного мозга… Не подходят мне их таблетки… – Виновато и с какой-то детской надеждой Марфа посмотрела на мужа.
– Да мне тоже черт-те что напрописывали! Я даже целую неделю травился их лекарствами. В результате все время сонный ходил, а уж как только почувствовал… – Филипп запнулся, но быстро нашел пристойный словесный эквивалент для описания сугубо мужской физиологии, – почувствовал притупление некоторых эмоций… На фиг мне такое лечение – пусть меньше проживу…
Может, обе головы, взбодренные крепким кофе, и еще до чего-нибудь бы додумались, но тут зазвонил телефон. Вспорол благодушие.
– Даша? Так рано! – вскрикнула Марфа, метнувшись в коридор к аппарату. – Алло!.. А, это ты, Маш… Что?! Что-о-о… повтори… – потерянно просила она, возвращаясь на кухню с трубкой, вжатой в ухо. – Мама умерла сегодня ночью, – прикрыв микрофон левой ладошкой, прошептала Марфа, распахнутыми глазами глядя на мужа.
Искала ту самую опору…
Филипп по себе знал: каждая минута обычной московской жизни теперь будет только усиливать горе. Так было, когда умер в Томске молодой, шестидесятитрехлетний отец, так было год тому назад, когда в подмосковной больнице ушла его мать…
Страшно именно сейчас, хотя настоящее, осязаемое и сердцем, и умом чувство потери, как свет исчезнувшего небесного тела, достигает человека не сразу. Девять дней, сорок – они, как ничейная полоса, охраняют прежнюю жизнь от вторжения новой, ущербной, к которой еще надо суметь приноровиться. Не у каждого получается…
– Собирай чемодан, – мягко приказал он, прижимая к себе жену. Дрожащую. – Я узнаю насчет ближайшего самолета…
– Маша советовала на поезде… – слабо посопротивлялась Марфа, но сама уже обнимала стул, чтобы подтащить его к дверце антресолей, слишком высоких для ее небольшого росточка.
Тишина…
И – шорох… В дверном замке проворачивается ключ. Раз, другой… Хозяева замерли: Марфа под потолком (стул, толстые словари, она на цыпочках с поднятыми руками, нашаривающими дорожную сумку в темноте и тесноте вещевого кладбища), Филипп с телефонной трубкой, из которой через равные промежутки времени бьет равнодушное аэрофлотовское «ждите ответа».
Замок, наконец, поддался. В дверном проеме – дочь.
– Бабушка… – выдохнули разом все трое. Хором, будто сговорились.
Оказалось, Даше в эту ночь не спалось. Сгусток тревоги… С кем плохо? Мама… Мысль на этом месте потрепетала и слетела на бабушку… Даша проворочалась до шести, а потом тихонько, чтобы не разбудить подругу, позвонила в Вятку по своему мобильнику. И вот приехала.
– Я с вами, – твердо подытожила десятиклассница.
– А экзамены? – попробовал отговорить ее Филипп. Попытка заслонить от горя.
– Ну, папочка… – Дочь потерлась щекой об отцовское плечо и объяснила, как маленькому: – К первому июня вернемся же… Ты-то не забыл на свою кафедру позвонить?
Пока Филипп узнавал насчет рейса, билетов, отменял свои лекции в университете, Марфа суматошно искала черное. Не пытаясь подумать, вспомнить: есть ли что? Как у посторонних рылась в двух гардеробах. В дочкиной комнате и в своей… Переворошила даже тюк с одеждой, приготовленной для отдачи в соседнюю церковь. Более бедным, чем они.
Без результата. Ни траурных костюмов, ни даже черных свитерков не было ни у кого. Но гамма горя – черно-белая… Решили, что серое подойдет. А на голову? И это проблема. Не готовы они к смерти…